Этот страх мешал спать по ночам, а днем — думать о чем-либо.  Он делал Кравца нервным, суетливым, забывчивым.  От него в голове путались мысли, а на бумаге — слова. 
     Так продолжалось до самой осени.  Кравец жил, будто в сладком и одновременно мучительном сне, ходил сам не свой, вызывая недоуменные усмешки приятелей и раздражение начальства.  Его промахи на работе сгущались, как грозовая туча на горизонте. 
     Как-то Кравцу позвонил председатель писательского правления.  После долгого разговора о разных текущих делах он перешел к главному. 
     — Ты вот что.  Заканчивай свою повесть. 
     — Роман, — поправил Кравец. 
     — Заканчивай роман.  Тут власти выделили денег на издание.  Надо выпустить твою книгу.  Вещь современная, интересная.  Будет читаться. 
     Сдерживая волнение, Кравец степенно ответил:
     — Спасибо на добром слове.  Я уже как раз на финише. 
     — Вот и не тяни.  К Новому году книгу надо сделать, чтоб деньги не пропали.  Так что у тебя еще пара недель, не больше. 
     Кравец на радостях забыл обо всем, его словно крылья понесли.  Рукопись немедленно спорхнула со шкафа и вновь утвердилась на рабочем столе.  Но в пару недель он не уложился.  Наташа вдруг опять исчезла, и работа пошла псу под хвост. 
     7
     …Кравец во все горло бранился матом, переполошив посетителей забегаловки.  Чокнутый Виталик выволок его на свежий воздух — в дождливые сентябрьские сумерки. 
     — Ты ненормальный! — проорал Виталик заплетающимся языком. 
     — От такого слышу!
     Они, спотыкаясь, побрели по усыпанной палой листвой улице. 
     — Понимаешь, я без нее не могу! Не живу, а…
     — Ты не мог без Валентины, ты не мог без Катерины, — глумливо пропел Виталик. 
     — Заткнись! Ты меня слушаешь или нет?
     — Я все это уже слышал раньше тысячу раз, влюбчивый ты наш!. .  О! Давай сюда.  — Виталик поволок Кравца к двери очередного подвальчика. 
     Они заказали салат и “два по двести”.  Хлебнув водки, Кравец, как ни странно, несколько протрезвел.  И тоска вновь навалилась на него, как ненастье на поникший под дождем город. 
     С Чокнутым Виталиком они подружились давным-давно, в молодости, когда Кравец бездумно менял вузы и девиц, хипповал и бацал рок-н-ролл.  Виталик, вылетев с третьего курса “педа”, тоже лоботрясничал.  Он и вправду был слегка чокнутый.  В эпоху научного атеизма верил в Бога, но не христианского, а какого-то своего, разъезжающего по небу на “летающей тарелке”.  Он не ходил в церковь и презирал священнослужителей за вранье и корыстолюбие.  Читал какие-то подозрительные брошюры заграничного происхождения и явно оккультного содержания и по этой причине пребывал “под колпаком” у КГБ. 
     Сколько помнил Кравец, Виталик никогда и нигде толком не работал.  Получил инвалидность, как он выражался, “по головной слабости” и тем спасался от статьи за тунеядство и происков гэбистов.  Он, конечно, отчасти придуривался.  В “слабой” Виталикиной голове те еще ворочались мозги.  Он мог продекламировать наизусть все сонеты Шекспира и целые песни из “Илиады”, знал чуть ни дословно “Мастера и Маргариту” и умудрился дочитать до конца Джойсова “Улисса”.  Наверно, он страдал шизофренией.  Но это был тот счастливый случай, когда не сразу разберешь, где кончается болезнь и проступает гениальность. 
     Если бы не периодические залеты в психушку, Виталик мало чем отличался бы от прочей творческой братии, ошивавшейся в разных “постмодернистских” притонах.  Впрочем, у него была одна черта, выгодно отличавшая его от “собратьев по шизу”.  Он не писал авангардных стихов и картин; не конструировал прозу, состоящую целиком из матов, и не сочинял альтернативную музыку, исполняемую на радиаторах парового отопления. 
     По жизни Виталик был полным раздолбаем, пьяницей и душевным парнем.  Свою комнатенку в двухэтажном деревянном бараке, притаившемся на задворках городского стадиона, он превратил в постоялый двор и клуб для всякого люда, не желавшего трудиться и предпочитавшего разглагольствовать о своей жизни в искусстве.  Питался закуской, а по ночам имел обыкновение бродить по злачным заведениям, лицедействуя за рюмку водки и ведя философские диспуты с бандитами и проститутками.  Кравец удивлялся, отчего Виталику во время этих похождений до сих пор не свернули башку? Выходило, что пьяных и юродивых Бог бережет. 
     Кравец и Чокнутый Виталик без конца ругались между собой.  С чего бы ни начинался разговор, кончалось тем, что Виталик “палил” Кравцу правду-матку в глаза, не страшась схлопотать по шее.  Был он вредный критикан, это Кравца бесило.  Но лишь этому “Василию Блаженному” иногда, когда чересчур припекало, мог доверить Кравец свои сокровенные тайны.  Быть может, потому что Виталик воспринимал мирскую суету с высоты своих горних вершин не иначе, как муравьиную возню на навозной куче, и никогда не разбалтывал чужих секретов. 
     Когда Наташа исчезла и Кравец почувствовал, что сходит с ума, он решил, что настала пора повидать Виталика. 
     Для начала они надрались до поросячьего визга.  Потом таскались по забегаловкам в поисках неприятностей, которые почему-то упорно от них ускользали.  Наконец пришло время поговорить…
     Поковырявшись в салате, Виталик подытожил:
     — Ну что ж, обычное дело, возрастные выкрутасы либидо.  Брось пьянствовать водку, займись спортом и своими сочинениями.  Ты хоть и бездарь, но кое-что иногда у тебя получается.  Помню один рассказик…
     — Заткнись!. .