Но уловка ни к чему не привела. 
     Кравцу пришлось вспомнить свою работу в частной охранно-сыскной конторе.  Занимаясь “разведопросом”, он обошел все окрестные скамейки, но Наташины следы не отыскались.  Это не имело объяснения.  Красивую рыжеволосую женщину нельзя было не заметить и не разложить по косточкам в своем злоязычном старушечьем кругу. 
     Вернувшись домой, Кравец пытался себя урезонить: нельзя, черт побери, так распускаться! Но чуть свет опять помчался к Наташиному дому.  Весь день он вел “скрытое наблюдение” за прохожими в надежде встретить ее, но безрезультатно. 
     Воскресенье он потратил на “поквартирный обход”: вслед за жильцами проникал за железные двери подъездов и, стучась в квартиры, спрашивал Наташу.  В итоге он пару раз чуть не схлопотал по физиономии от ревнивых и нетрезвых мужей — и опять впустую. 
     События той ночи постепенно начинали казаться Кравцу не то сном, не то помрачением сознания.  Но он твердо знал, что Наташа не пригрезилась ему.  Скрытая ночной теменью, она вошла в подъезд, значит, знала шифр кодового замка.  Значит — действительно, жила в этом доме.  Или хотя бы имела с ним какую-то связь. 
     5
     Наташа не позвонила и на следующей неделе.  Кравец уже понимал, что она вообще никогда не позвонит.  Но теперь она снилась ему каждую ночь. 
     Работа валилась из рук.  Начальство сперва поглядывало недоуменно, а потом принялось раздраженно ворчать.  Кравцу только этого недоставало.  Издательство дышало на ладан, сотрудников не увольняли, можно сказать, из милости, а найти новое приличное место, когда тебе под пятьдесят, непросто. 
     В один из вечеров Кравец заглянул в ближайший “подвальчик” и сам не заметил, как пропустил подряд три рюмки водки.  Спохватиться он не успел и потом, как ни старался, не мог припомнить своего возвращения домой. 
     Рукопись его нового романа, проходившая последнюю авторскую правку, перекочевала с письменного стола на шкаф. 
     Раза три ему звонила Верка.  Она была явно под кайфом и несла всякие глупости про любовь.  Он вежливо отшучивался и клал трубку. 
     А потом он будто начал трезветь.  Сердце уже не проваливалось в брюшную полость, когда в городской толпе мелькала какая-нибудь миниатюрная женщина в черном.  К тому же при нынешней жаре черное женщины надевали не часто. 
     Несколько ночей подряд Наташа не снилась Кравцу, и однажды утром он, пробудившись, почувствовал себя деловитым и будто выздоравливающим после привязчивой хвори.  Кравец умылся, выпил кофе и поспешил на работу.  Дел накопилось невпроворот. 
     …Он столкнулся с Наташей нос к носу на улице, когда, исправляя собственные просчеты, носился по разным учреждениям.  Она выросла перед Кравцом, словно из-под земли, все в тех же брючках, только блузка на ней была теперь другая, хоть все равно черная.  Похоже, Наташа любила этот цвет.  И не зря.  Он как-то по-особенному оттенял ее красоту и гармонировал с пламенеющими на солнце волосами.  Увидев Кравца, Наташа сказала просто:
     — Привет. 
     Он, расплывшись в глупой улыбке, едва не выронил папку с бумагами и брякнул:
     — А я тебя искал. 
     — Я знаю. 
     — Откуда?
     — Соседи сказали. 
     — Черт бы их взял! Что же они со мной играли в прятки?
     Она пожала плечами. 
     — У тебя время есть?
     Это “ты” прозвучало для него как музыка… Она еще спрашивала!
     До сумерек они бродили по парку, раскинувшемуся над рекой, сидели за столиками летних кафе, болтая о разных пустяках.  Наташа подробно и со вкусом рассказывала Кравцу о делах каких-то безвестных подруг и всяких житейских заморочках.  Для Кравца не имело значения, о чем шел разговор.  Он слушал Наташин голос и просто наслаждался его звуками.  Он наслаждался также видом ее полудетской, тронутой веснушками мордашки, подсвеченной сполохом рыжих волос, расплесканных по ветру; заглядывал в прозрачную, неуловимо меняющую цвет глубину Наташиных глаз, словно искал в них ответа на мучившую его загадку. 
     Кравец не понимал, что с ним происходит.  Наташа будила в нем сладкое и томительное ощущение, будто вернуться в прошлое возможно, будто еще не поздно избежать обжигающих сердце потерь и разочарований.  Она определенно напоминала ему кого-то, но он никак не мог вспомнить, кого, пока наконец с удивлением не понял — женщин, которых он когда-то любил и которых потерял.  Не какую-то одну, а всех сразу.  Наташа оставалась сама собой — его внезапно овеществившимся сновидением, но за интонациями ее грудного голоса, сквозь улыбку ее чуть припухлых губ словно проступали тенью другие голоса и улыбки, и Кравец понимал их тайные знаки: в этом мире ничто не уходит навсегда.  Он убеждал себя в том, что Наташа просто с высокой точностью совпадает с его сексуальным стереотипом, который в его возрасте всегда связан с воспоминаниями.  Но эти умные рассуждения сейчас ничего не значили. 
     Кравец поклялся себе, что на этот раз не упустит Наташу.  И старался изо всех сил.  Ему было что рассказать — от разных “приколов” из своей бурной жизни до замысла нового романа.  Иногда ему казалось, что Наташа не слушает его, погруженная в свои неведомые мысли.  Тогда Кравец пугался и, сбиваясь на несолидную скороговорку, изо всех сил старался вернуть Наташу обратно, не дать ей упорхнуть.  А то, что она способна упорхнуть в любое мгновение, Кравец улавливал шестым “писательским” чувством. 
     Наташа любила шампанское и соленые орешки.  К вечеру во рту у Кравца устойчиво поселился странный привкус — смесь того и другого.  Ему вдруг пришла в голову мысль, что это вкус самой Наташи — манящее сочетание не сочетаемого. 
     Он поднял пластмассовый стаканчик. 
     — За тебя. 
     Она улыбнулась, едва заметно пожала плечами, сделала глоток. 
     Когда стаканчики опустели, повисло молчание.  Кравец слегка захмелел, но не только от вина.  В воздухе летнего вечера будто витал терпкий дурман, кружил голову, манил тревожной надеждой, притаившейся за ближайшим углом.