Свет бра, в котором горела лишь одна лампочка, расплывался во влажной ночной духоте, словно капля молока в чашке горячего кофе.  Два немолодых поэта, близко присунувшись друг к другу через стол, поочередно читали стихи.  Оттуда доносилось: “Старик, это великая вещь! Ты гений, бля!. . ” Кравец знал, что вскоре они подерутся. 
     Его потянули к столу — выпить.  Он понимал, что этого делать не стоит и мягко высвободился.  Еще на “презентации” в него чуть не насильно влили полстакана водки.  Баритон местной филармонии, отсидевший когда-то месяца три в следственном изоляторе за хмельной мордобой, ныне изображал из себя “жертву режима” и “лагерного волка”.  Он пресек попытку Кравца уклониться от поднесенной выпивки:
     — Не увиливай! Не пьют композиторы — им еще оперу писать… А их за это в сортире топят!
     “Диссидент” по пьянке как-то признался Кравцу, что в тюрьме сам скоренько заделался таким “композитором” и за милую душу строчил оперу-“куму” доносы на сокамерников. 
     Чтобы не затевать бодягу, пришлось выглотать содержимое стакана.  После этого Кравец некоторое время с тревогой прислушивался к себе, но желание продолжить вскоре улеглось.  Продолжать ему было нельзя.  В последний раз, год назад, это окончилось вмешательством специальной бригады “скорой помощи” по прерыванию запоя. 
     Вокруг мелькали разгоряченные лица, обнаженные по причине июльской жары спины и животы.  Осатаневший от духоты и скуки художник скинул рубаху, оголив жирный волосатый торс.  Хищно расставив в стороны толстые ручищи, он с криком: “Хочу комиссарского тела!” — подступал к взвизгивающим девицам.  Его собрат завалил в угол дивана зрелую особу, сочинительницу верлибров.  Наткнувшись взглядом в полумраке на ее бледные заголившиеся ляжки, Кравец поморщился: “Черт! Что я тут делаю?”
     Обычно он избегал тусовок.  Но на этот раз отвертеться не удалось.  Он отредактировал Веркину книжицу стихов.  Верка, слегка шизанутая, но отнюдь не бездарная, заслуживала того, чтоб потратить время на ее сочинения.  В Доме литераторов книжицу отпечатали тиражом в пару сотен экземпляров и по этому случаю грянула “презентация”.  В конференц-зале собралось десятка два публики, престарелый председатель писательского правления произнес подобающую случаю речь и вознамерился исчезнуть.  Он тоже избегал спиртного.  Но в коридоре его изловил дряхлый мэтр. 
     — Саша! Ты читал сегодня “Литературную Россию”?
     Семидесятилетний Саша обреченно вздохнул и побрел к себе в кабинет — выслушивать мнение корифея. 
     Декламация стихов и пение “бардовских” песен заняли минут сорок.  Затем стулья раздвинули, а столы составили вместе. 
     Водки и унылых бутербродов с вареной колбасой, как обычно, не хватило, так как на неформальную часть привалил окололитературный люд, которого, кроме выпивки, ничего здесь больше не интересовало.  Подступили было к не успевшему скрыться председателю, но тот замахал руками: откуда в писательской кассе деньги?! Пока скидывались и решали, кого послать гонцом, виновница торжества сколотила компанию избранных и увела к себе на квартиру, оставшуюся от очередного замужества.  Кравец поперся туда, чтобы не возвращаться в свою опустевшее жилье. 
     Жена развелась с ним восемь месяцев назад и уехала к матери в далекий сибирский город.  Она давно поняла, что с Кравцом каши не сваришь.  Тот еще оказался тип.  Хотя когда-то она его любила.  Они встретились на заре ее туманной юности, в ту пору, когда он изображал из себя хиппаря, бросив третий по счету вуз — медицинский.  Кравец болтался по городу без дела, а вечерами лабал в какой-то самопальной рок-группе.  Неплохо, надо сказать, лабал, чем и привлек внимание будущей супруги.  Он и выглядел тогда неплохо.  “Ни фига себе жеребчик!” — сказала она подруге на полуподпольном сэйшне в спортзале техникума.  Подруга по случаю оказалась с “жеребчиком” знакома. 
     Он пел под гитару собственные песни и сочинял стихи.  В унылой городской сутолоке он вел какую-то особую с привкусом опасности жизнь, в которой по ночам не спали под звон струн; вели свои полупонятные, с намеком, разговоры; где пахло портвейном, тепловозной гарью вокзалов, а люди порой появлялись ниоткуда и исчезали в никуда. 
     “Обреченно летит душа от саксофона до ножа… Но зато мой друг лучше всех играет блюз!”
     В этой его жизни всегда стояли вечер и ночь, потому что днем он где-то отлеживался, как зверь в берлоге.  Она почти ничего не знала о его прошлом, да в свои восемнадцать и не слишком интересовалась.  Кравец, который был старше почти на десять лет, после его впечатляющей схватки с уличными хулиганьем, представлялся ей неким загадочным волком-одиночкой, исполненным свирепой силы и в то же время удивительной нежности. 
     Ни на одной работе он не задерживался подолгу.  Но когда забрезжила перспектива свадьбы, умудрился воткнуться в старательскую артель.  Это вскоре позволило молодоженам вселиться в кооперативную квартиру.  С наступлением новых времен он побывал и тележурналистом, и коммерсантом, и сотрудником службы безопасности у фирмачей.  Шут знает, кем он еще не побывал! Она тогда уже поняла, что ошиблась.  По-настоящему не преуспев ни в чем, он оставался тем же обаятельным раздолбаем, привлекавшим к себе внимание женщин определенного сорта.  Его бабы и пьянки ее доконали, причем уменьшение количества первого всегда возмещалось возрастанием количества второго и наоборот.  А пение песен под гитарный аккомпанемент постепенно утратило свою привлекательность. 
     Она промаялась с ним пятнадцать лет.  Сперва очень переживала, что не способна иметь детей, но потом посчитала, что так даже лучше.  Незадолго до своего сорокалетия он вдруг засел писать роман.  К этому времени народ уперся в экраны телевизоров и компьютеров, литература стала делом бесперспективным, а провинциальные сочинители все очевиднее впадали в нищету и ничтожество.  Но Кравец в жизни часто руководствовался не здравым смыслом, а иррациональным внутренним порывом. 
     Его начинаниям не редко сопутствовали неожиданности, и затея с романом оказалась из того же ряда.  Его стали печатать в литературных журналах с “усохшими” тиражами, потом одна за другой вышли несколько книг.  Он всерьез заделался писателем и даже умудрился вступить в творческий союз.  В результате денег стало меньше, а пьянок и “похождений” больше. 
     В последние годы они жили как чужие.  Она порой не знала, где он и чем занимается, но теперь и не стремилась узнать.  А он существовал будто в ином измерении, даже речь стала другой.  На ее взгляд, он сделался многословен, как-то сдал, расплылся и перестал напоминать великодушного волка-симпатягу, больше смахивая на озабоченную городскую дворнягу, готовую скалить зубы по всякому пустяку. 
     Когда Кравцу исполнилась сорок семь, на темени отчетливо проступила лысина, а после пьянок и бурных ночей забарахлило сердце, супруга поняла, что больше не хочет ни спать, ни разговаривать с ним.  Это было как бы несправедливо — бросать его именно сейчас, ведь какого-то особого повода он ей не давал, а с его обычными “поводами” она стерпелась.