Все было хорошо, пока ограничивалось не очень искусным сексом под сухое вино…
     На третьем — и последнем для него — курсе он стал встречаться с Катей.  Катя только что сдала вступительные экзамены, была родом из села, “спа-артсменка, ка-мсомолка, а-тличница!” Когда Костя приходил к ней в женское общежитие, она под усмешливыми взглядами соседок по комнате норовила выстирать в кухонной мойке его футболку или сварить ему борщ.  Несколько месяцев она не позволяла Костиным вольностям распространяться ниже пояса, а когда наконец отважилась на большее, наотрез отказалась снимать ночную сорочку.  Костя старался изо всех сил и в итоге добился всего, чего хотел.  Но с этого момента к своему ужасу обнаружил, что его интерес к Кате начал угасать.  Она была заурядной девчонкой, любила подолгу рассказывать о родном селе и каких-то безвестных одноклассниках, и после пресного соития он впадал в скуку.  Он вовсе не собирался ее обманывать, когда распаленный желанием, шептал на ухо нежные слова.  Все случилось само собой, помимо его воли.  Он все чаще ловил себя на том, что Катина комната больше не манит его. 
     А во время поездки с институтской агитбригадой ему повстречалась такая фифа со смежного факультета!. . 
     Катя была хорошая девушка, и Костя понимал, что обижать ее нельзя.  Но пока он раздумывал, как бы помягче “съехать”, подруги настучали ей о фифе. 
     Дальнейшее выглядело довольно непривлекательно.  Зареванная Катя гонялась за ним повсюду, то умоляла, то лгала, что беременна, то грозила выброситься из окна пятого этажа.  Костя чуть не сошел с ума.  Но вместе с тем в Катином унижении присутствовало нечто, что доставляло ему странное, неподвластное рассудку удовольствие.  Костя понял это не сразу, потому что чувство гнездилось в потаенных, замусоренных уголках его души.  А когда понял, ужаснулся — экая я скотина!…
     Кравец потянулся за сигаретами, щелкнул зажигалкой.  В окно заглядывал яркий фонарь, слепил глаза невыносимым блеском, словно лампа, направленная в лицо обвиняемому в кабинете жестокого следователя. 
     …Когда женщины надоедали ему, он расставался с ними без сожаления.  Мог порефлексировать неделю-другую, а потом горечь перерождалась в сладкую печаль и постепенно рассеивалась, как осенняя дымка с первыми заморозками.  Он не хотел признаваться даже самому себе, что порой нарочно “тянул резину”, подогревая надежду в очередной покинутой подруге, а заметив, что она начинает остывать, мог появиться после долгого отсутствия и повести себя так, словно не прочь начать все сначала.  А порой и начинал, поддавшись минутному настроению, чтобы недолго спустя без сожаления забыть обо всем.  Он врал себе, будто стремится смягчить горечь и боль расставания, но на деле выходило обратное — он просто мучил женщин, к которым охладевал, ловя от этого какой-то скверный кайф. 
     Как-то Костя вычитал в книжке, что душевная травма, перенесенная в юном возрасте, может превратить человека в маньяка.  И вынужден был признать, что боль, причиненная ему когда-то, не прошла бесследно.  Он наконец догадался, что бессознательно возвращает ничего не подозревающим подругам то, чем “осчастливила” его шутница Ольга в трудовом лагере. 
     Сколько раз это повторялось? Кравец не считал и старался вообще не думать о таких вещах.  Но жизнь движется по спирали.  Развод что-то надломил в нем, а потом появилась Наташа, будто приоткрывшая Кравцу дверь в его прошлое — поманила призрачным шансом исправить непоправимое.  Но он ничего не понял и по старой схеме отправился к Верке — лечить подобное подобным. 
     Глупо думать, будто Верка пыталась покончить с собой из-за него.  Она просто не рассчитала дозу… потому что не годилась на роль тренажера для занятий по “Кама-сутре”. 
     Впоследствии эта мысль еще долго преследовала Кравца, но навестить Верку в больнице он так и не собрался. 
     11
     На следующий день Кравец обнаружил, что после запоя денег у него не осталось, а все прежние сбережения он при разводе отдал жене.  До вечера Кравец пробегал по знакомым, пытаясь одолжиться, но безуспешно.  Его литературные приятели сами сидели на мели, а обращаться к состоятельным знакомым не позволяла гордость.  На закате, окончательно выбившись из сил, он присел за столик летнего кафе, одного из последних, устоявших до этих дней, выгреб из кармана мелочь, чтобы заказать пива. 
     И увидел Наташу.  Она, как всегда, была в черном.  Она и ее спутник сидели неподалеку, потягивали “джин энд тоник”, оживленно беседуя. 
     Кравец хотел вскочить, но будто приклеился к стулу.  Тяжелая тоска завладела им.  Наташа была оживлена и улыбалась, ее явно увлекал разговор, ее жизнь деловито шла своим чередом — без него. 
     Мужчина обнял Наташу, склонился и украдкой коснулся губами ее уха.  Обомлевшему Кравцу показалось — быть может, только показалось — что его наглый, блудливый язык воровато лизнул ее ушную раковину.  Наташа со смехом отстранилась, но руку, по-хозяйски утвердившуюся на ее плечах, не оттолкнула.  У Кравца потемнело в глазах. 
     С минуту он сидел неподвижно.  Пасмурное небо накренилось, сердце сжала боль.  Он скрипнул зубами, превозмогая дрожь в коленях, поднялся и в три шага одолел пространство, отделявшее от него парочку.  Приветствовавшие Кравца взгляды подстегнули его ярость. 
     — Можно присесть? — Он, не дожидаясь ответа, плюхнулся на стул. 
     Наташин спутник был моложе Кравца лет на десять, спортивного телосложения и военной выправки.  Может, он и был переодетый военный! Кравец прикинул: если завяжется потасовка, какие у него шансы против этого живчика? Да плевать! Шансы у того, кто не отступает. 
     — Тебе чего, дядя? — поинтересовался “военный”. 
     Кравец сделал вид, что не слышит. 
     — Наташа, мне надо с тобой поговорить. 
     — Может быть, в другой раз? — Наташино удивление сменилось холодным недовольством. 
     — Лучше сейчас. 
     — Сейчас не время. 
     Ее спутник сощурился. 
     — Слушай, валил бы ты отсюда!
     — Я не с тобой разговариваю!
     — А я с тобой!
     Они одновременно встали с мест. 
     Наташа хлопнула ладошкой по пластмассовой столешнице.  — Перестаньте! — И после секундного колебания махнула спутнику:
     — Ладно, иди, потом созвонимся. 
     Но тот не торопился. 
     — Помощь, точно, не нужна?
     — Да нет же!
     Когда они остались вдвоем, Кравец жалобно начал:
     — Наташа…
     Она в гневе перебила его:
     — Что это значит? Что за сцены? Кто тебе разрешил вмешиваться?
     — Но я…
     — По-твоему, я не имею права посидеть со своим знакомым? Может, ты собираешься установить вокруг меня полосу отчуждения? С минными полями! Это просто друг, понимаешь?
     Кравец ощерился. 
     — Ты со всеми друзьями столь приветлива или через одного?
     — Ну, знаешь! — Она встала, резко оттолкнув стул. 
     Кравец тоже вскочил, схватил ее за рукав.