Домового звали просто Евграфычем.  Как он сам объяснял, до определённого возраста всех домовых называют только по имени, Федулом там или Аникеем, а вот после достижения определённого возраста и авторитета – исключительно по отчеству.  Так что, следуя собственной логике, домовым Евграфыч был опытным и авторитетным. 
     
      Однако, при всём при том, внешне он более всего был похож на довольно сварливого грязноватого мужичонку с клочковатой рыжей бородёнкой, вечно потеющей лысиной и обладающего, ко всему прочему, настолько малым ростом, что, во время наших с ним разговоров, Евграфыч обычно сидел прямо на столе, усиленно норовя попасть своими не первой свежести лаптями во все тарелки.  К тому же, обладая веками выработанной неумеренной страстью к всевозможным алкогольным напиткам, очень часто к утру он становился совершенно невыносим, и мне приходилось, запеленав его, как младенца, в одеяло, побитое в четырёх местах молью, укладывать разошедшегося Евграфыча на лежанку в запечном углу, где тот мгновенно засыпал, жутко ругаясь во сне матом и оглушительно храпя. 
     
      Вообще же, он был очень неплохим существом – добрым и даже в чём-то наивным, как я убедился ещё в нашу первую встречу.  Тогда, около четырёх лет назад, по пути в экспедицию, лагерь которой находился неподалёку отсюда, я совершенно по-идиотски заблудился в трёх соснах и натолкнулся на маленькую покинутую деревеньку с ветхими избушками и обвалившимися заборами.  Лишь в одном окошке светился неясный огонёк и, когда я, постучавшись, вошёл, глазам моим предстала следующая картина.  В углу, свесив ноги с печи, сидел уже изрядно подвыпивший, Евграфыч в синей, когда-то шёлковой, рубахе и полосатых штанах, остервенело бивший пальцами по видавшей виды балалайке, свирепо скрежеща зубами.  Как потом выяснилось, в тот вечер у Евграфыча было особенно лирическое настроение, и, перед моим приходом, он как раз собирался спеть светлую добрую песенку на пасторальную тему про овечек, пастушков и лёгкую пейзанскую любовь на фоне дикой природы.  Справедливости ради, надо отметить, что играть вообще ни на каких инструментах Евграфыч не умел никогда, слуха музыкального был лишён полностью, а если вдруг с перепою начинал петь, то все волки в радиусе полутора километров от дома принимались истошно подвывать в суеверном ужасе. 
     
      Когда я вошёл, Евграфыч смерил меня тяжёлым взглядом с ног до головы, хмыкнул и спросил: "Водка есть?" Я достал из рюкзака бутылку, кто ж в экспедицию без водки ездит? Домовой кивнул и извлёк из недр тряпья, наваленного на печи, наполовину полную банку самогона с сохранившейся этикеткой, безапелляционно утверждающей что это "сок алычовый", чему я ни на секунду не поверил.  Банка была трёхлитровой.  После этого подобревший Евграфыч почти ласково проворчал: "Проходи, гостем будешь.  Только ноги вытри, а то запачкаешь мне всё тут".  Вот так и познакомились. 
     
      С тех пор, примерно раз или два в месяц я регулярно привозил ему из города сахар, необходимый для браги, и чай, который Евграфыч любил лишь немногим меньше водки и поглощал в фантастических количествах.  Вопреки расхожему мнению о домовых, молока Евграфыч не употреблял вообще, а на мой вопрос: "Почему?", ответил со свойственной ему прямотой: "А зачем? Я что, теленок, какой?". 
     
      Иногда в гости к Евграфычу заходил местный леший Варсонофий, очень похожий внешне на прошлогоднее сосновое полено.  Им он, кстати, и прикинулся из скромности при нашей первой встрече.  В тот вечер я с доподлинной точностью смог представить себе ощущения столяра Джузеппе Сизый Нос, ибо при попытке разжечь печку, полено в моих руках проявило недюжинное знание русской ненормативной лексики годов так тридцатых-сороковых прошлого века. 
     
      Вообще-то, Варсонофия звали Василием, но Евграфыча это нисколько не смущало.  Меня же иначе как "тупым городским придурком" или просто Санькой домовой никогда не называл.  Это для него было вполне простительно, так как, по моим подсчётам, лет от роду Евграфыч насчитывал где-то около четырёхсот восьмидесяти или больше. 
     
      Евграфыч и Варсонофий были закадычными друзьями, что, впрочем, не мешало им ожесточённо ругаться по любому поводу.  Не раз Варсонофий разгневанно уходил, в сердцах хлопнув дверью и, заявив, что ноги его здесь больше не будет – раз, избушку Евграфыча он всё равно подпалит – два, а на самого него напустит какого-то мифического водяного Кузьму, которые, как известно, домовых на дух не переносят – три.  Дальше Варсонофий считать не умел и, потому, гордо задрав нос, или, что там его ему заменяло, удалялся в сторону леса, то есть прямо за забор.  Пьяненький Евграфыч свирепо вопил ему вслед нечто мрачное о лесохозяйстве, лесоповале и пестицидах, но былой уверенности в его голосе уже не было, – имя водяного Кузьмы по каким-то своим мистическим причинам оказывало на него угнетающее воздействие.  Требовалось еще, как минимум пол-литра, чтобы к домовому вернулось благостное настроение, и он вновь принялся рассказывать мне истории из своей богатой событиями жизни, ради которых, собственно, я и тащился на своей старенькой "Ниве" за почти полтораста километров. 
     
      Подобные перепалки не мешали, тем не менее, мне в следующий приезд заставать сидящих в обнимку на столе Евграфыча и Варсонофия, причём музыкальный домовой вопил во всё горло нечто языческое, при более тщательном прослушивании оказывающиеся песней, а леший ему тихонько мелодично подхрюкивал. 
     
      Я научил Евграфыча читать, и был несказанно удивлён той лёгкостью, с которой он овладел этим новым для себя умением.  Буквально через месяц он превратился из пыхтящей над строчками живой иллюстрации времён ликбеза в поглощающего любую печатную информацию библиомана.  Книги из города ему привозил тоже я.  Истинное удовольствие, как ни странно, Евграфыч получал от многосерийных слезоточивых женских романов, вестернов и журнала "Пентхауз".  Последний, правда, в то время на русском языке ещё не издавался, что нисколько не мешало удовлетворению сомнительных эстетических потребностей домового.  К серьёзной литературе или детективам Евграфыч был полностью равнодушен.  То же касалось и разного рода мистики.  Правда, глава о домовых из "Истории сношений человека с дьяволом" господина Орлова повергла его в пучину такого жуткого гомерического хохота, что, опасаясь за психическое здоровье Евграфыча, мне пришлось отпаивать того водкой напополам с уксусной кислотой. 
     
      Варсонофий тихонько благоговел перед учёностью друга, что усугублялось его органической невосприимчивостью к печатному слову.  Грубый Евграфыч как-то развил по этому поводу целую теорию о древесной структуре мозгового вещества у леших вообще и у Варсонофия в частности.  Варсонофий в ответ упомянул запечных тараканов и водяного Кузьму.  Евграфыч начал было хорохориться, но почему-то очень быстро остыл.  Так что в тот раз обошлось без театральных обвинений и хлопаний дверью. 
     
      Очень часто леший приставал к домовому с просьбой пересказать что-нибудь из прочитанного и Евграфыч не имел, обычно, ничего против, ибо больше всего на свете любил потрепаться с умным видом.  Мне особенно запомнился пятичасовой пересказ "Анжелики", исполненный в лицах, адаптированный к восприятию лешего средних умственных способностей и иллюстрированный фотографиями из "Пентхауза".  Варсонофий слушал раскрыв рот, сама история ему очень понравилась, только вот в конце он спросил, почему Анжелика через каждую пару страниц меняет цвет кожи и зачем ей хлыст, если кроме высоких чёрных сапог она ничего не носит? Евграфыч в ответ только сплюнул и полез в погреб за брагой. 
     
     Вот так, как-то раз, сидели мы с Евграфычем и мирно задремавшим над кружкой самогона с изображением «Паровозика из Ромашкова» Варсонофием, и разговаривали за жизнь.  Я, честно признаюсь, выпил тогда уже изрядно, - самогон Евграфыч гнал знатный, причём секретом делиться не желал ни в какую, - и задал вопрос, несколько последних дней не дающий мне покоя.  Но, зная лестелюбивую натуру Евграфыча, начал издалека:
     
     -Вот объясни мне, Евграфыч, потому как никак понять не могу…
     
     Евграфыч милостиво кивнул, типа продолжай, не впервой мне вас городчан уму-разуму учить. 
     
     -Вот ты, мужик видный, можно сказать представительный, а один живёшь.  Без бабы.  Да и вообще, про домових я никогда не слыхал…
     
     Евграфыч поперхнулся пригубленным стаканом, да так, что тонкие спиртовые струйки брызнули из носа, а сам он зачихал и начал широко разинутым ртом ловить воздух.  Не на шутку перепугавшись, я подскочил к нему и начал колотить по маленькой, но удивительно твёрдой спине домового, опасаясь последствий.  Тот недовольно отбросил мою руку, ещё пару раз хрюкнул, потом ещё, и вдруг до меня дошло, что Евграфыч чисто от души и со знанием дела, хохочет.  Я подождал, пока он успокоится, ототрёт выступившие от смеха и ударившего в нос первача слёзы, и изобразил недоумённое внимание.  По личному опыту я уже знал, что именно такое туповато-заинтересованное выражение лица провоцирует Евграфыча на откровения.  Тот глянул на меня, ещё пару раз обидно хмыкнул и, наконец, снизошёл до объяснений. 
     
     -Санька, ты вот, вроде, неплохой парень, но дурак, хоть и учёный.  Посмотри на меня получше, а ведь я среди своих красавцем считаюсь.  Понял, к чему я клоню? Ну какие у нас бабы могут быть, ты только представь? Маленькие, квадратные, руки длиннее ног, да и ещё, чего доброго, с бородой.  Жуть какая-то.  Нет, не бывает среди нас баб, все домовые - мужчины.  Порода у нас такая. 
     
     Тут уже я задумался. 
     
     -Но ведь ты-то мужик, так? И там внизу у тебя всё как у мужика.  Так? – Евграфыч гордо кивнул.  – И как же вы без баб обходитесь? – моё лицо помимо воли выразило некоторые подозрения. 
     
     -А вот сейчас как в морду дам, да, за намёки такие? – деловито поинтересовался Евграфыч.  – Мы же нечисть.  Понимать надо, дурачок ты городской.