Каждый раз, возвращаясь из поездки домой – в захламленную квартиру в Нанкине – он первым делом брал в руки этот нож.  Дороги – длинны, скучны и давно уже ничего не приносят, кроме денег.  Нож – само совершенство, утонченное могущество – чем-то походил на него самого.  Он возвращал в мир Чжана гармонию и равновесие – еще ни разу не было случая, чтоб сплоховал в этом.  Чжан потрогал рукоять и гарду, осторожно коснулся лезвия – какая легкость, изящество, упругость.  Пижоны - коллекционеры не любят этот кинжал: говорят, слишком неудобная рукоять – давит на руку с обеих сторон, сковывает движение.  Дураки, они не соображают: чудо-нож создавался не для того, чтобы резать им колбасу – его делали – с любовью, с пониманием - те, кто хорошо знал: если работаешь с живым материалом, рука не должна скользить по рукояти.  От одного пустякового удара по живому человеку крови появляется столько, что рукоять, не укрепленная спасительной гардой, в одно мгновение превращается в кусок детского мыла… А ведь часто одного удара бывает недостаточно – и тогда требуется нанести второй, третий, четвертый… Привычно сжимая штурмовой кинжал СС, Чжан подошел к зеркалу… Ну и что ж, ну и пусть, пусть все так, как получилось…
      Но ведь он еще молод – и рано хоронить себя.  Он напишет в Москву этому самому Ольшанскому, поклянется, что никак не мог спасти его возлюбленную и попросит о помощи.  Тот непременно поможет ему – никак не может быть, чтобы не помог.  Он, Чжан, бросит свою магию, закроет свои салоны, и, возможно, тоже займется… ну, хотя бы наукой… да, наукой.  Он станет бескорыстно помогать людям – и этим расторгнет свою идиотскую сделку, заключенную в молодости.  Он станет беден и счастлив, он… Нет, это был не он! Из зеркала на Чжана смотрело чужое лицо – бледное, узкое, с мертвыми, стеклянными глазами… Чжан точно знал: это было лицо человека, создавшего терракотовую армию по повелению этого сумасшедшего Шихуанди.  Тот смотрел на него так, как будто говорил: « Чего ты медлишь? Я, между прочим, жду… не бойся, все очень просто…» Чжан попробовал отстраниться, улизнуть, для начала хотя бы закрыть лицо руками… Но руки умерли.  И вновь вернуть им жизнь мог лишь человек, смотрящий на него из зеркала.  Он глядел на Чжана выжидательно, однако, кажется, уже без прежней злобы: «Ну что же ты, Чжан… Скорее, я не могу ждать вечно… Давай!» Тогда Чжан решил схитрить.  Он покорно занес руку (тотчас ожившую), направив острие ножа чуть пониже солнечного сплетения… Когда почувствовал, что сила вновь вернулась к нему, одним ударом сбил зеркало со стены.  Звона он не услышал… Точнее, услышал, но это звенели не осколки - звенела река.  И Чжан – не магистр, а чумазый мальчуган лет трех или четырех - переходил реку по мостику – узкому, как лицо страшного человека.  Это было так весело, что он сам начал уговаривать себя: «Ну что же ты, Чжан… Не трусь, тебя ведь ждут… Ну еще немного, а теперь еще… вот так…» На мгновение он потерял равновесие, неуклюже взмахнул руками.  И в то же мгновенье штурмовой кинжал СС прочно – по самую гарду – вошел в его горло.  Ничего, никакой боли, все как всегда! « Не нож, а произведение искусства…» - успел восхищенно подумать Чжан, - даже второго удара не потребовалось…»
      .  .  . 
      Янмин был ошарашен, был оглушен.  Все это походило на сон: сперва – кошмарный, остужающий кровь, потом… О Пять Гениев, да ведь он теперь Хранитель армии – великой «Железной Стаи»… Да, но ведь армия до сих пор жива, ее еще предстоит сделать… пригодной для хранения, и потом… потом… Ах, да какая разница? Главное – смерть отступила на время, можно снова дышать, видеть, разговаривать.  Дикий звериный восторг охватил Янмина – захотелось бежать по монастырской траве, высоко забрасывая ноги, ставшие внезапно легкими, упругими, как у восьмилетнего мальчика, кричать что-то несуразное, кувыркаться через голову…Вместо этого Янмин вцепился зубами в собственное запястье – до боли, до крови…Он был зол на себя за эту радость спасшегося от смерти – и только кровь могла остудить радость.  Внезапно он увидел Лян Аина – старик, один, без провожатых, быстро, уверенно шел к разрушенной пагоде на краю поля.  Янмин приложил руки ко рту и позвал его, как в детстве:
     - Лян Аин… - старик остановился, но не обернулся.  Янмин подбежал к нему:
     - Господин Лян Аин… учитель… подождите!
     Старый монах повернул к Янмину безжизненное лицо со страшными веками. 
     - Ну, что тебе надо Янмин? Что вам всем от меня надо? Не дадут умереть спокойно! – он двинулся дальше, бормоча, ругаясь. 
     Янмин схватил его широкий засаленный рукав – так телята хватают уходящую матку – отчаянно, изо всех сил:
     - Постойте, учитель! Я только хотел спросить одну вещь…
     - Спрашивай! – безучастно разрешил Лян Аин.  Янмин перевел дух и выпалил:
     - Почему Вы встали на мою сторону? Вы же все знали с самого начала…
     Старик остановился, чтобы отдышаться.  Спросил строго:
     - Что «все»?
     - Ну… для чего я все это задумал.  Я ведь и взаправду хотел спастись сам… и спасти одного человека, если удастся.  Шихуанди убьет армию – мы не в силах помешать ему. 
     Лян Аин укоризненно покачал головой. 
     - И это говорит знаменитый мастер «дела молчания»? Так вот, знай: я сегодня спасал не только тебя, но и армию.  Я стар, скоро расстанусь с этим миром… Не хочу попадать во власть Пяти Гениев с нечистой совестью.  Всю свою жизнь я чувствовал вину – за то, что не уберег тебя тогда, когда ты … впрочем, сам знаешь. 
     Янмин молча кивнул.  Старик продолжал:
     - Я не лгал Шихуанди… Способ, который я предложил, вполне надежен, в то время, как оживлять разложившиеся трупы – не самое благодарное занятие.  И бессмысленное, кстати, - я уже объяснял почему. 
     -Да, конечно…- Янмин сделался задумчив.  – Но разве я в силах оживить этих глиняных болванчиков? И разве смогут они заменить нормальных, живых солдат?
     Лян Аин ловко раздавил муху на лету. 
     - Смогут, еще как смогут.  И оживить их для тебя будет делом нетрудным – ты и сам прекрасно понимаешь это.  Другой вопрос: помнишь, что я говорил тебе, когда выпроваживал прочь после твоего любовного подвига? Это, к сожалению, невозможно изменить: все, связанные с тобой, окажутся во власти темных сил.  – Он помолчал и добавил веско, с удовольствием:
     - И армия тоже. 
     Янмин удивленно покачал головой: объяснение было нелогичным до глупости.  Не сдержался - спросил, стараясь задавить в себе язвительную усмешку, которая, против воли, лезла наружу. 
     - Так, значит, Вы спасли меня, чтоб очистить совесть перед смертью… Но как же тогда быть с армией, а, учитель? Будет ли спокойна Ваша совесть, если тысячи молодых, здоровых мужчин окажутся во власти нечистой силы? По - Вашему, моя несчастная, с детства загубленная жизнь стоит такой жертвы?
     Старик отшатнулся, зашипел, как раненый дикобраз:
     - Молчи-и, молчи уж… Твоя жизнь ничего не стоит, в ничто ты и превратишься после смерти… Но я даос, а даос, чтоб очистить душу, должен загладить вину перед тем, кто пострадал от него.  Что мне эти молодые мужчины: я не знал их и знать не желаю.  А совершив благо обиженному мной, я спасу душу для блаженной вечности… Я стар, и я боюсь смерти… Но теперь я, наверное, перестану страшиться ее прихода, и все благодаря тому, что этот маленький убийца Шихуанди привел сюда тебя. 
     Янмин почувствовал, как злоба, едкая, похожая на пальцы мертвой старухи, которую он оживлял однажды в богатом селении Синь, вцепляется ему в горло:
     - Нет, учитель, не перестанете… - задыхающимся голосом произнес он, с наслаждением видя, как старик вздрогнул слабыми, дрожащими членами.  – Это Вы убийца, Вы, а не Шихуанди… Шихуанди, по крайней мере, не боится смотреть в глаза тем, кого он убивает. 
      Странное дело, после этих слов наступило облегчение – как будто выплюнул кость, застрявшую в глотке, даже злости к старику заметно поубавилось.  Душу он спасет, слепой дурак! Хорошо еще, что Шихуанди уехал верхом сразу после разговора с этим идиотом, а то сейчас наверняка бы почуял неладное.  Янмин повернулся и быстро пошел прочь – туда, где, в ожидании его, нетерпеливо переминались колесничии. 
     .  .  . 
      Способ был действительно распространенный.  Но Янмин никогда не читал книг по магии, считая это чтение изменой себе, своей интуиции.  Не собирался ничего читать и теперь: что ни говори, ему был брошен вызов – и он принял его.  В Чартжоу – село, где издавна жили маги, занимающиеся изготовлением глиняных «бродяжек» (в других местах их называли «близнецами») поехал не столько для себя, сколько для Шихуанди и его шпионов: надо же было показать, что вот он, мол, не сидел без дела, а приобрел немалый опыт.  Что ж, пришлось тащиться в такую даль, да еще жить в чудовищных условиях: нельзя же, в самом деле, было раскрывать карты перед этими провинциалами. 
      Приехав в село под вечер, Янмин подошел к магу, которого ему рекомендовали как лучшего специалиста в «деле молчания», сказал, что идет издалека, что устал и хотел бы на некоторое время остановиться в селе.  Он согласен выносить глину, обмывать мертвых и делать все остальное, что потребуется, всего только за одну, ну, может, за две, чашки риса в день.  Собственно, он мог бы ничего не говорить, а мычать, как глухонемой: еще издали, увидев беспокойный взгляд, которым смерил его «глиняный» маг, он понял, что будет принят на работу – подмастерьев для черной работы, видимо, не хватало и здесь.