Любка заметила, что она состарилась на десяток лет, и волосы смотрятся белее, чем обычно…
     — Че, о чем вы говорили? Я слышала, я под окном стояла…
     — Да так, по душам… — бросила Любка. 
     Говорить с матерью ей ни о чем не хотелось.  Это еще была не победа.  Отчим слова не понимал, точно так же, как мать.  А вдарить, как Сережа, она не сумела бы.  А значит, убивать друг друга они еще будут.  Сережа сразу предупредил мать, что если она его пустит, чтобы помощи у него не искала.  Ему хватило одного раза, когда он думал, что убил человека.  И по улице Любка теперь ходила с осторожностью, понимая, что он может наброситься на нее из темноты — с железной заточенной тростью он не расставался. 
     
     Дома никого не было.  Портфель лежал на стуле.  Видимо мать, вернувшись с работы, сначала зашла домой, чтобы поесть и накормить Николку.  Ее путь лежал через почту.  Она видела, что портфель Любка оставила. 
     Любка достала конверт, положила на стол, долго не решаясь до него дотронуться. 
     Потом быстро включила утюг, смочила платок, отжала, положила поверх конверта, сверху накрыла бумагой и прогладила.  Размоченный паром клей отошел.  Конверт раскрылся без труда.  И даже клей остался на месте, чуть тоньше слоем.  На почте клей был, его всегда держали в растопленном готовом виде, как и сургуч, используя для запечатывания посылок.  Специальный, такой в магазине не купишь. 
     Ничего особенного.  Письмо было коротким, на одну страницу.  Писал, что у него все нормально, жив-здоров, чего и желал медичке, что только что вернулся из караула.  И только в конце «Скучаю, целую!» Любка держала письмо в руке, не зная, как к нему отнестись.  Возни с ним еще будет — не дай Бог почтальонша заметит старую дату на штемпеле.  Как это ни странно, люди обращали иногда на это внимание.  Любка слегка смазала вторую цифру. 
     Потом прочитала письмо еще раз.  До утра она могла им любоваться, сколько влезет.  Но никакой радости не испытала.  От поступка, на который решилась, остался осадок.  Это было не ее письмо, и предназначалось оно не ей. 
     Налив себе чаю, она перечитала его еще раз.  Теперь она его знала, наверное, наизусть.  Вряд ли ради такого письма стоило рисковать.  Мысленно она обругала себя.  Миллионы людей каждый день пишут то же самое и делают приписку: «скучаю, целую». 
     Все.  Даже если не скучают и не целуют. 
     — Нет, чтобы написать: схожу с ума, умираю от любви, нежно и страстно целую тебя в опухшие от поцелуев губки… мысли мои летят к тебе двадцать четыре часа в сутки, мысленно я всегда с тобой… мой ангел, мой свет, моя небесная пташка и услада очей… — Любка вдруг поймала себя на мысли, что словно бы повторила чьи-то слова, брошенные ей. 
     Она прошлась по комнате, ругая себя уже вслух.  Уши у нее горели от стыда.  Из такого письма не поймешь, любит, не любит…
     И вдруг Любка вздрогнула и покраснела еще больше. 
     На кровати, полусидя-полулежа на подушках, лежал любимый волшебник, с укором наблюдая за ней, а за столом сидела волшебница, рассматривая свой ноготь. 
     — Вы?! — Любка остановилась, наклонив голову. 
     Чувствовала она себя виновато. 
     — Да, Люба, да… — как-то неопределенно протянул волшебник. 
     Волшебница продолжала сосредоточенно грызть свой ноготь, перебирая цвета, в которые он окрашивался сам собой, рассматривая недовольно узоры, которые на нем проявлялись. 
     — Вот так падают гордые, но раненные птицы… бултых — и камнем об скалы… Была одна рана, а теперь еще отбиты почки, печень, сердце и мозги…
     — Ну… я поняла уже, что поступила некрасиво, — со вздохом призналась Любка, вдруг спохватившись, что стоит посреди горницы, когда у нее гости.  Она сбегала на кухню, проверила на температуру чайник, включила плитку и поставила его.  И, немного задержавшись, обдумывая, как ей поступить, вернулась. 
     — Но ведь меня можно простить? — Любка шмыгнула носом, покосившись на конверт, который все еще лежал на столе рядом с включенным утюгом. 
     — Нет, Любка, читать чужие письма нехорошо! — произнес строго волшебник. 
     — Можно, Любка, можно, весь мир так делает! — не согласилась с ним волшебница. 
     — Но не читают же, — тяжело вздохнула Любка. 
     — Просто им важные и нужные письма не попадают в руки, — волшебница, наконец, с удовлетворением взглянула на ноготь, провела по нему пальцем, и он приобрел легкое свечение.  — Думаешь, Катька позволила бы письмам, хоть одному попасть в руки Валентины или Риты?
     — Не знаю, — с сомнением протянула Любка.  — Я никогда не думала об этом… Нет, наверное… Но я же не Катька!
     — Но ты, моя девочка, не должна забывать, что живешь в мире, где живут такие Кати, Вали и Риты…
     — Но… — Любка о девочках не думала.  Она думала о Мишке, который ждал бы ответа, как она, и не получил его.  Она была дома, а он далеко. 
     — А разве он не обошелся с тобой так же? — с усмешкой напомнила волшебница. 
     Любка промолчала — обошелся.  Он проигнорировал ее письмо.  А она почему-то не обиделась на него, чувствуя лишь боль и досаду, и, наверное, все еще ждала. 
     — А ты не думаешь, девочка моя, что ты пытаешься нарисовать свою любовь, там, где ее нет? — поучительно заметила волшебница. 
     — Охо-хо-хо, — тяжело вздохнул волшебник, поднимаясь с кровати, снимая свой черный плащ, шитый белыми нитками, и присаживаясь за стол. 
     Любка вдруг почувствовала облегчение.  С волшебницей она могла поговорить о своих чувствах, которые носила в себе вот уже четыре года.  Никто о них не знал, никто! Даже не догадывались, кроме Мишки, который как будто почувствовал, что у нее творится на душе.