.  .  . 
      Пан Дин заразился.  Вчера вечером, уже ближе к ночи, его, бездыханного, вытащили из ямы с мертвыми головами.  Стыдно об этом писать, но между нами возник спор, кому вытаскивать юношу: один не хотел пачкаться, другой, несмотря на предосторожности, боялся подцепить «слюну Ба», третий… третьим был я – но не смог туда подойти, просто не смог – запах был совершенно невыносимый.  Выручил, как всегда, Янмин – подошел, раздвинул всех, спрыгнул вниз, пнул ногой одну голову с прилипшей землей, другую…
      Потом легко поднял Пан Дина, закинул его на правое плечо, и не спеша направился к нашему ганьланю.  Ночью у бедного мальчика открылась сильная лихорадка, набухли и проступили кровяные узлы – обычная картина при попадании в кровь «слюны Ба».  Янмин не отходит от него.  Безымянный поймал меня у двери, принялся сбивчиво убеждать, что юноша не умрет, что у каждого человека, часто работающего с трупами, слюна Ба постепенно накапливается в организме и служит противоядием - в виде доказательства он показал у себя на теле несколько «трупных бугров».  Про «трупные бугры» я слыхал – и не раз, только вот какое отношение все это имеет к несчастному Пан Дину, тяжело дышащему на своей жесткой, неудобной кровати? И вообще я сердит на Янмина и Безымянного – из-за их преступного равнодушия к мальчику, послужившего причиной беды.  А, может быть, это оттого, что признаться в своей собственной вине у меня не хватает духу? Очень, очень грустно – и мысли самые тяжелые. 
     .  .  . 
     Сегодня умер бедный Пан Дин.  Выходит, дурное предчувствие не обмануло меня, хотя, странное дело, в последние дни я начисто забыл о нем, и только вот теперь снова вспомнил.  Смерть его была легкой – это удивительно: обычно умирающие от «слюны Ба» мучаются безмерно.  Примерно за час до смерти юноши к нам приехал Шихуанди.  Он тотчас потребовал к себе Янмина и меня, расспрашивал о работе, о сроках, посетил хранилище, пожелал осмотреть даже яму с головами.  Я впервые видел Императора так близко и был удивлен его совсем не царским, а скорее солдатским видом: обычный ишан, завязанный на плечах, плотные штаны, поножи на коленях – все это напоминало одежду воинов, вылепленных нами из глины.  Волосы его были растрепаны, щеки и подбородок покрыты вчерашней – а то и позавчерашней – щетиной, шаги напоминали походку мальчика, только-только вышедшего из подросткового возраста. 
      Говорил и удивлялся Повелитель тоже как мальчик: очень, к примеру, был удивлен, увидев яму с головами, воскликнул: «Я думал, что это обычная могила, а тут, оказывается, половина поля занята черепушками…» Янмин учтиво ответил Господину, что количество голов и глубина, на которой они закопаны, не позволили сделать могильник меньше.  Услышав, что болен Пан Дин («это тот самый парень, что так долго дурачил нас с рассадкой?»), Император пожелал видеть его.  В ганьлане нас ждало печальное известие: оказывается, Пан Дин был уже при последнем дыхании.  Бедный мальчик находился в полном сознании и очень обрадовался, увидев меня и Янмина.  Мы подошли к его кровати, Шихуанди остался в дверях – кажется, Пан Дин его не заметил.  Юноша сказал Янмину, что перед смертью хочет просить его об одной вещи.  Янмин ласково положил руку на шершавый затылок Пан Дина. 
     - Что Вы хотите, мой мальчик? Говорите, я все исполню…
     Пересохшие губы юноши тронула едва заметная улыбка. 
     - Правда?
     - Да – да… - Янмин отвернулся, стараясь не смотреть на умирающего. 
     - Я хочу… - прошелестел за его спиной голос Пан Дина… чтобы я, когда оживу в загробном мире… или в этом, встретил женщину… я еще никогда не знал женской любви. 
     - Обещаю это и клянусь «незримой силой», сосредоточенной во мне – серьезно проговорил маг. - Как только кровь снова нагреется в твоих жилах, ты встретишь женщину – красивую, нежную, с летящей походкой… Она, наверное, полюбит тебя…
     - Как хорошо! – мальчик блаженно зажмурился.  – Вы так чудесно рассказываете, Янмин… право, я хочу поскорее умереть.  А какого цвета у нее будут волосы?
     Янмин в оцепенении молчал. 
     - Рыжего… - раздался позади хриплый голос Шихуанди ( оказывается, он все внимательно слушал, ну и черт с ним!) – У всех красивых женщин рыжие волосы, Пан Дин, запомни это.  А глаза будут зелеными, как у соловьиной самки, когда она отдается своему соловью, ха-ха-ха…
      Я пристально посмотрел на Императора и вдруг понял: Шихуанди старался смехом пересилить страх и тоску – так всегда ведут себя рано осиротевшие люди. 
     Но Янмин даже не оглянулся на дурачащегося Императора – и я тоже почувствовал неловкость за этот смех, заставивший задыхающегося Пан Дина вновь открыть глаза. 
     Пан Дин опять улыбнулся: теперь он увидел Шихуанди. 
     - Повелитель…- я заметил, как Янмин болезненно сжался, точно впервые услышав, каким слабым и тихим сделался голос юноши.  – Вас я тоже хочу попросить…
     Шихуанди резко отодвинул меня локтем и опустился на корточки перед Пан Дином. 
     - Давай проси… Чего будешь просить-то? У Янмина вон бабу потребовал, а у меня что?
     - Когда я умру…- Пан Дин судорожно сглотнул.  – Пусть с моего лица тоже сделают слепок и поместят меня вместе с воинами… Я - сильный… - в горле умирающего что-то заклокотало и прервало его речь.  Шихуанди задумался.  Янмин и я терпеливо ждали, что он скажет.  Наконец, Янмин осторожно притронулся к рукаву Императора:
     - Повелитель… сейчас он умрет. 
     Шихуанди резко отдернул руку и медленно сказал:
     - Будь по-твоему, Пан Дин… Ты верно служил мне в своей основной должности – считай, что я жалую тебя … Отныне ты член моей «Железной стаи», и можешь находиться рядом с другими воинами.  – Император помолчал и добавил: - В жизни и в смерти, ночью и днем…
      До этих последних слов, сказанных, очевидно, для пущей торжественности, новый воин «Железной стаи» не дожил - испустил дух.  Последний вздох его был неслышным, но и Янмин, и я уловили крохотное содрогание в воздухе - недаром ведь мы всю жизнь работали с мертвыми.  Шихуанди, скорее всего, ничего не уловил – просто догадался обо всем по нашим лицам.  Он поднялся, и быстрыми шагами направился к двери… Я тоже скоре ушел: не было сил смотреть, дорогое мне лицо бледнеет и вытягивается – у мертвых почему-то всегда вытягиваются лица.  Когда-то, в бытность мою мастером «дела молчания», я, может быть, заинтересовался б этой загадкой и попытался ее разгадать, но теперь – к чертям!
      Твердо знаю одно: никогда больше не прикоснусь к мертвому телу – я осознал, что боюсь смерти – и поэтому боюсь мертвых.  Если останусь в живых, то вернусь в свой монастырь и попытаюсь сделаться праведным даосским старцем – все-таки хоть какая-то надежда - для меня и для тех, кто будет посещать нашу обитель.  А за надежду, между прочим, люди во все времена платили самые большие деньги… Скорее бы только убраться отсюда подальше! Вся эта история с армией больше похожа на сон - дурной, бесконечный сон. 
     .  .  . 
     И все-таки… все-таки этот серый московский снег напоминал мертвые лепестки цветка лан-хуаня. 
     Кандидат химических наук Кирилл Георгиевич Ольшанский сидел в своей десятиметровой комнате, в общежитии для научных работников и мысленно глядел в то лето…
     На столе перед ним лежало только что написанное стихотворение – Ольшанский перечитывал его снова и снова и все еще не мог поверить в то, что это написал он сам.  Стих, разумеется, не был гениальным, но разве в этом суть? Просто… никогда до этого он не говорил с Симоной вот так – запросто, как с женой, как с человеком, сидящим рядом с ним за столом, заваленным разным хламом.  И вот – кажется, у него получился этот разговор…
      Ну и что из того, что Симоны нет рядом и никогда не будет? Пусть! Она сейчас в зимнем, беззвездном Кельне, танцует принцесс и лебедей, а, может быть, кружится по сцене в головокружительном танце, от которого у него с детства замирало сердце – кажется, этот танец называется «Па –де-труа»… А, когда, наконец, окончится вечерний спектакль, она выйдет в студеную вестфальскую ночь – и обжигающий ветер с Рейна будет отрывисто дышать ей в лоб, щеки, в ресницы.  Нет, нет, Кир знает – ветер будет теплым: он не посмеет обжечь холодом это лучшее в мире лицо…
     Землею пахнет и травою,
     И фонари зажглись вдали,
     Где лишь вчера, глухой зимою
     Походкой легкою Вы шли. 
     
     Такой Вас видел мир спросонок –
     Мир равнодушный и ничей –
     Рыжеволосой, точно львенок,
     И беззащитной, как ручей. 
     
     И слезы на глазах стояли –
     От тьмы, мороза и пурги,
     Когда Вы в полутемном зале
     Снимали туфельку с ноги. 
     
     Увидимся ль – известно Богу,
     И вряд ли – в эту круговерть:
     Жизнь коротка, длинны дороги,
     О прошлом некогда жалеть. 
     
     Прощенья наши и прощанья –
     Все это глупости вдвойне,
     Но я Вас помнить обещаю,
     Как в юности, как на войне. 
     
     Пусть теплый ветер Вас обнимет,
     В затылок дунет на заре,
     Пускай Вы будете любимы
     Всегда и всеми на Земле. 
     Кир так и заснул в эту ночь - за письменным столом, уронив внезапно отяжелевшую голову на листок со стихотворением.  Ему приснилась его комната, его стол – и человек в пыльном ишане, стремительно приблизившийся к этому столу - растрепанный, смуглый и скуластый.