Сперва я очень удивился, когда увидел, что воинам отрубают головы, но Янмин заметил мое удивление и, дружелюбно взяв меня за локоть, сказал: «Мы решили, Чан, что так будет проще… Извини, что ничего не сказали тебе заранее…» Я возразил, что так не проще, а сложнее.  «Проще, Чан, проще, - упрямо повторил Янмин.  – Хотя в чем-то и сложнее, конечно, но в – целом проще.  Я сам все рассчитал…» Я не в силах был продолжать разговор и отошел от Янмина.  Всюду была кровь – на телах, на топорах, на фартуках убийц – везде, а пахло почему-то свежим мясом – как будто рубили говядину.  Внезапно позади себя мы услышали резкий, мальчишеский свист – это показалось лично мне началом бреда: в царстве смерти свистит ребенок.  Но, когда я оглянулся назад, то никакого ребенка не увидел, а увидел Императора на сером, взмыленном коне.  Он сидел в высоком, боевом седле и внимательно следил за всем, что происходит.  Потом подъехал к Янмину, наклонился к нему с седла и, видно, о чем-то спросил. 
      Янмин кивнул утвердительно, после чего сделал нам знак рукой – пора уходить.  Последнее, что я увидел на Ястребином поле - как головы мертвых солдат аккуратно складывают в огромные, плетеные корзины, похожие на те, в которых торговцы фруктами возят через степь плоды.  Нас усадили в колесницу и привезли назад, к нашим глиняным, безголовым лучникам и арбалетчикам.  О, какими трогательными и нестрашными показались они мне теперь: сознание отказывалось связывать с этими милыми самодельными куклами взаправдашних людей, ужасную смерть которых мы только что видели своими глазами.  Янмин куда-то ушел, мы же с Пан Дином сидели рядом - настолько подавленные случившимся, что не могли выговорить ни слова.  Служка принес нам обед, но мы даже не взглянули в его сторону: возможно ли было думать о еде после такого жуткого, бесчеловечного зрелища? Меня затошнило от запаха мяса – я закрыл лицо ладонями и сидел так до тех пор, пока обед не унесли.  Дальнейшие события этого дня начисто стерлись из памяти – вернее всего, никаких событий и не было; также не помню, спал ли я в ту ночь или бодрствовал.  Едва начало светать, все мы были уже на ногах: как известно, мертвые головы, отделенные от тел, портятся быстрее, чем весь труп целиком, поэтому требовалось немедленно приниматься за изготовление масок. 
      Головы, насколько я понял, распределили по мастерским – и я поразился скорости, с которой они были отсортированы.  Сколько людей занималось этим? Увы, это-то, похоже, и являлось главной тайной – причем не только для меня, но и, кажется, для Янмина.  Иногда я думаю, что во всей этой работе с «Железной стаей» – от начала и до конца – оказалось задействовано больше людей, чем было в самой армии.  Что ж, может быть, я и недалек от истины.  Корзины со страшным грузом уже прибыли - поставленные друг на друга, прикрытые сверху новенькими ценовками, они громоздились теперь вдоль заборов, в жидкой тени нескольких диких слив и старой айвы, иные маячили посреди неровных, песчаных дорожек, затрудняя проход по ним.  Надо отдать должное неизвестным сортировщикам, поработали они на совесть: на каждой корзине стояла особая отметка, повествующая, кому принадлежат головы находящиеся внутри – на тех корзинах, где находились головы офицеров, была аккуратно прицеплена бляшка с офицерского шлема, там, где лежали головы колесничих – начертано крупное желтое пятно (цвет дороги), корзины же, наполненные головами лучников и арбалетчиков, помечены соответственно красными и серыми пятнами…
      С мертвых голов при упаковывании явно тщательно отмывали кровь, однако, кое-где нам пришлось повторить эту работу: дело в том, что голова, отпиленная четким ударом в область кадыка, как известно, не выделяет крови, а вот при ударе топором в ключицу мозг трупа продолжает слегка кровить в течение нескольких дней ( я раньше этого не знал – узнал от Сеула: он, оказывается, в свое время пристально изучал головы преступников в кантонском «Хранилище голов»).  Итак, сперва, распаковав корзину, мы извлекали груз и внимательно осматривали его.  Затем специально заготовленными и предварительно смоченными в разбавленном спирте кусочками спелого хлопка оттирали кровяные пятна с кожи лиц и ушей, а заодно, этим же способом освобождали кожу от жира, пыли – то есть, от всего, что могло помешать глине лечь идеально ровным слоем, как бы обтянуть мертвое лицо.  После этого нужно было закрыть неподвижные глаза и накрепко, при помощи рисового клея, соединить нижнее веко с верхним - этим несложным делом весь первый день занимались мы с Пан Дином, Ю Лун и еще несколько незнакомых мне человек. 
      Затем голова отправлялась на операционный стол – там уже безраздельно царствовал Янмин.  В левой руке он держал обыкновенную кисть, которой обычно гримируют трупы перед похоронами, правой же, одетой в тонкую, массажную перчатку, набирал жир из большой банки и легкими, ласкающими движениями обмазывал эти жиром лицо, после чего опускал кисточку в другую банку – с выравнивающей жидкостью и водил по лицу повторно, но уже быстро и довольно небрежно.  Какие всё-таки потрясающие умные руки у этого Янмина – подумал я тогда впервые: как быстро и красиво они делают свое дело! Я бы, наверное, поручи он эту работу мне, возился бы с каждой головой по часу, а то и по два, испытывал бы страх, может быть, отвращение, а Янмину, кажется, совсем незнакомы эти чувства.  Он так низко наклонялся к каждому мертвому лицу, так пристально вглядывался, точно смотрел в воды быстрой, многоводной реки и хотел увидеть дно! При этом он нисколько не выглядел угнетенным и даже, кажется, мурлыкал какую-то модную песенку! Мы же с Пан Дином в первый день, признаться, чувствовали себя хуже некуда – через каждые два десятка голов бегали сбрызнуть лицо холодной водой, а через полторы сотни буквально падали с ног от усталости, и Янмин велел нам убираться восвояси и ложиться спать.  Обработав уже описанным мною способом десять лиц, Янмин собственноручно наносил на них глину, наотрез отказавшись даже близко подпускать гончаров к своему рабочему столу.  После этого головы отправлялись в специально устроенное для них помещение – без мышей и сквозняков – там им предстояло находиться двое суток, до того самого момента, пока глина окончательно не высохнет, а Янмин тут же брался за следующие. 
      Сколько еще голов, уже без нашего участия, обработал в первый день этот неугомонный человек – я не знаю, но думаю, что не один и не два десятка, поскольку в свою комнату он вернулся затемно – я слышал его тяжелые, усталые шаги.  На второй и на третий день мы с Пан Дином уже вовсю помогали Янмину наносить жир и глину, поскольку погода неожиданно испортилась – наступили чрезвычайно жаркие, душные дни – и по этой причине мертвые головы принялись разлагаться быстрее, чем мы ожидали – почти из всех необработанных корзин появился трупный запах, а из нескольких даже просачивалась розоватая жидкость – явный признак гниения.  Янмин заявил нам тогда: «Дураки, если остальные фрукты тоже потекут, считайте, что все пропало…» И мы с Пан Дином принялись за дело, хотя это и оказалось совсем непросто, особенно почему-то для меня, хотя именно я раньше имел дело с глиной, изготовляя «близнецов» в бытность свою мастером «дела молчания». 
      Пан Дин такого опыта не имел, но он как-то быстро втянулся в работу, и вскоре глиняные лица у него стали получаться почти такие же красивые и похожие на живые, как и у Янмина.  У меня же дела поначалу шли совсем плохо: проклятая глина липла к пальцам и ни за что не хотела ложиться ровно, жир растекался, - когда же я пытался яростно втирать его в мертвую кожу, вдруг открывался рот и вываливался наружу распухший язык – ну и все остальное в этом же духе.  Янмин подошел ко мне, посмотрел на то, как я мучаюсь, запихивая огромный язык в неподвижный рот, вздохнул и сказал одну фразу, которая перевернула во мне все:
      « Представьте себе, что всю жизнь безответно любили этого человека, а теперь, когда он умер, перед Вами его лицо…Просто погладьте его… Все Ваши муки – оттого, что вы боитесь мертвых, хотя и не отдаете себе в этом отчета…» Я невольно последовал данному мне совету (странное дело, но это оказалось совсем нетрудно), и вскоре почувствовал, что в момент прикосновения к трупной коже мои быстро движущиеся пальцы образуют… ну, как бы единое целое с этой самой кожей, с пристойно закрытыми (или даже открытыми), ужасными, остановившимися, глазами, молодым, часто очень красивым ртом.  В такие моменты я чувствовал необыкновенную легкость во всем теле и мягкую, веселую скорбь – точно все эти люди и впрямь были когда-то моими возлюбленными, а теперь я работаю и валюсь с ног от усталости для того, чтобы они вновь сделались живыми… или хотя бы перестали быть мертвыми.  Глина, как по волшебству, стала ложиться ровно, и маски выходили теперь куда более изящными, чем раньше. 
      Янмин подошел, посмотрел – и одобрительно кивнул головой.  Удивительно, куда девалась моя недавняя неприязнь к этому человеку? Стоило мне увидеть его за работой – как она исчезла бесследно, и теперь я порой даже восхищаюсь им – правда не так слепо и по-юношески, как Пан Дин, но все-таки восхищение мое вполне искреннее.  Пан Дина же, судя по всему, тяготило его занятие, и, если говорить правду, я не очень понимал, что с ним происходит, отчего его лицо делается таким страдальческим как раз в те минуты, когда очередная маска закончена и видно, что она прекрасно удалась.  При этом он-то как раз совершенно явно не боится мертвых и не испытывает отвращения к ним: Я один раз видел, как он, слегка всхлипывая, гладил указательным пальцем волосы на одной из только что извлеченных голов – ничем не примечательной, к тому же, изрядно покрытой запекшейся кровью.  Янмин общается с Пан Дином кратко, отрывистыми рабочими фразами, по всей вероятности, ничего не замечает.  Или делает вид, что не замечает? С масками надо поспешать: на коже многих лиц уже отчетливо проступили трупные пятна. 
     .  .  . 
      По-прежнему возимся с масками – устали ужасно.  Собственно, сами маски уже готовы: сняты с мертвых лиц и лежат в специальном хранилище, на длинных рядах деревянных полок, но труду нашему конца-края не видно.  Интересно, как идут дела в других мастерских? У нас, по крайней мере, есть Янмин, а второго такого человека сыскать, я думаю, нелегкий труд, даже для самого Шихуанди.  Многое меня раздражает… Для такой работы уже нужны не мастера «дела молчания», а порядочная горсть писарей, поскольку составлять реестры и класть под каждую маску краткое описание, кому она принадлежит, номер ряда и места, и все в этом роде, - труд непривычный и выматывающий душу.  Но делать нечего: придется тащить и эту ношу! Вчера снова ездили на «поле сомкнутых век» за глиной: до этого как-то упускали из виду, что предстоит еще вылепить сами головы.  Я заикнулся, было, о том, что хорошо бы для лепки голов пригласить гончаров, но Янмин накричал на меня и сказал, что ни один человек не подойдет теперь к нашей армии до тех пор, пока она не будет готова окончательно.  Что ж, значит, будем лепить головы сами – боюсь только, что это благородное дело займет чертову пропасть времени, но, с другой стороны, куда нам спешить теперь, когда мертвые головы, наконец, закопаны и даже трупный запах, стойко реявший вокруг нас еще несколько следующих дней, наконец, рассеялся?
      И, удивительное дело, сразу после того, как он рассеялся, меня стали одолевать корыстные мысли, с которыми я ничего не могу поделать: мысль ведь не собака, чтоб пнуть ее ногой и прогнать прочь.  Я начал постоянно думать о вещах, кощунственных для монаха: о награде, деньгах, о том, что перепадет лично мне за мое участие в этом нелегком деле.  Янмин вот получил должность хранителя армии – и теперь, вероятно, будет купаться в деньгах, Пан Дин… ну, Пан Дин молод, у него все впереди, да и Шихуанди явно благоволит к нему – во время своего последнего приезда сюда Повелитель ни с кем не разговаривал столько, сколько с этим талантливым мальчиком, даже с Янмином - а снискать в таком юном возрасте расположение Императора – это, знаете ли, не шутка… Говорят, даже гончары, лепившие фигуры, получили по огромному слитку золота… А я? После того, как все закончится, мне придется возвращаться в монастырь, где, откровенно говоря, после неудачи с костями отшельников делать больше нечего. 
      Что же я хочу? Денег, золота? Все это, конечно, не помешало бы, но жизнь так быстротечна, а я и без того не беден – и вряд ли успею истратить даже то, что имею сейчас.  Вот если бы… Я не помню, в какой момент мне пришла в голову счастливая мысль – обратиться за помощью к Янмину – но мысль эта прочно овладела моим сознанием.  А что здесь, собственно, такого? Я же изрядно помог им всем – и Янмину в том числе.  Да и что ему стоит разок-другой наведаться в монастырь и попытаться разговорить мертвых отшельников? Если уж на то пошло, я могу и заплатить за услугу, хотя, мне кажется, он мог бы помочь и даром: я ведь не брал денег за работу с армией.  Иногда сознание приказывает мне: приди в себя! Янмин не станет для тебя ничего делать! Но я в ответ приказываю ему (то есть – сознанию) заткнуться и ищу подходящий случай для разговора с Янмином.  Но его не находится, а тут еще целый день эта ужасная работа с реестрами…
     Поговорил, наконец, откровенно с Пан Дином – бедный мальчик, он в полном смятении!
     Почему-то считает себя убийцей (это из-за армии!) и жалуется на тяжелые предчувствия – все это можно объяснить тем напряженным трудом, что выпал на нашу долю.  Ничего, лепить из глины все-таки легче, чем обмазывать глиной мертвые головы – так что Пан Дин еще успеет соскучиться без острых ощущений. 
     .  .  . 
      Наш Ю Лун вчера ночью отчудил такое, что, право, стыдно и смешно вспомнить – оказывается, он тоже все эти дни думал о награде.  Бедняга, как видно, тронулся умом и решил наградить себя сам.