С минуту он шатко покачивался на своем утлом возвышении, закрыв глаза и чутко прислушиваясь к себе в надежде уловить хоть что-то, что могло помешать его намерению, а не уловив ничего, выдохнул из легких весь воздух и напряг ноги. 
     …Она ждет от тебя смертного греха, чтоб в аду приняли вне конкурса…
     Что ж, если так, она дождалась своего.  Прощай, сумасшедший друг Виталик.  Тебя не будет на похоронах, потому что ты спрятался от них в аминазиновом угаре.  И это хорошо.  Иначе посреди церемонии, не ровен час, ты сморозил бы еще какую-нибудь неуместную чушь и натворил безобразий. 
     Безобразий Кравцу в избытке хватило при жизни. 
     Он услышал шорох и открыл глаза.  Над безлюдной набережной все так же покачивалась снежная пелена, успевшая поглотить реку, и от этого казалось, что за бетонным парапетом начинается не стылый простор воды, а какое-то иное измерение, в котором нет ни пространства, ни времени, а одно лишь серое ничто.  Мутные шары фонарей слабо мерцали сквозь белесую муть, почти ничего не освещая.  И все же Кравец сумел рассмотреть, что он больше не один.  Прямо напротив его эшафота маячила одинокая человеческая фигурка, миниатюрная, черная… как всегда. 
     — Наташа! — одними губами шепнул Кравец.  — Ты?!
     Он знал, что не ошибся.  Наташа стояла неподвижно, молча глядя на него, и эта безмолвная недвижность посреди сюрреалистического пейзажа делала ее похожей на наваждение.  Растворенное в воздухе неоновое мерцание странно преломилось в снежных кристаллах и отразилось в Наташиных глазах багровым отблеском. 
     Кравец пошатнулся, неуклюже взмахнул руками. 
     — Наташа!
     Она сделала шаг назад. 
     — Постой!!
     Он не стал раздумывать, как и почему она оказалась здесь? Он видел ее, и этого было достаточно, чтобы немедленно соскочить с идиотского ящика, броситься к ней, обнять, почувствовать ее живое тепло. 
     Наташа медленно отступала, будто клубящийся снежный морок затягивал ее.  Очертания ее фигурки заколебались и начали двоиться в глазах у Кравца.  Она опять уходила, растворялась…
     Кравец вцепился в ремень, стараясь освободиться от петли.  Онемевшие от холода пальцы скользили по мокрой коже, не в силах справиться с захлестом.  Кравец остервенело рванул неподатливую удавку, но она разошлась не настолько, чтобы можно было высвободить голову.  Наташа почти растаяла в кружении снегопада. 
     — Наташа! Куда ты? Я люблю тебя…
     Других слов и мыслей у него не было.  Кравец, привставая на цыпочки, потянулся вверх, пальцы лихорадочно зашарили в воздухе, стараясь ухватить узел, закрепленный на суку.  Гнилой фанерный ящик угрожающе скрипнул, просел и вдруг ушел из-под ног.  Чувствуя, как горло перехватывает смертельная боль, Кравец забился, окончательно утратил опору и вдруг провалился в бездонный каменный колодец, наподобие того, из которого он когда-то поднял Наташу.  Но он знал, что никакой спасительный выступ не поджидает его на пути в бездну.  Черные стены стремительно понеслись вверх, пятно света над головой мгновенно превратилось в точку и исчезло под сомкнувшимся сводом тьмы, а глубоко под ногами полыхнул нездешний, неправдоподобно жаркий и жадный огонь. 
     — Не-ет!!! — беззвучно крикнул Кравец.  — Наташа!!
     Снежная пелена окрасилась в алый цвет, а над головой раздался громкий треск.  После этого сознание отключилось. 
     24
     Он лежал, не открывая глаз до тех пор, пока не почувствовал холод подтаявшего снега, просочившийся к телу.  Дышать было трудно, каждое сокращение легких отзывалось режущей болью в гортани.  Кравец взглянул перед собой и увидел у самого лица припорошенный мокрым снегом асфальт.  Он застонал и, скользя, попробовал подняться.  Что-то по-прежнему мешало дыханию, и он не сразу сообразил, что это ременная петля, обвившаяся вокруг шеи.  Окончательно приходя в себя, он с брезгливым ужасом принялся срывать с горла удавку и обнаружил на другом ее конце деревянный обломок. 
     Вот оно что! Сук, к которому был привязан ремень, не выдержал веса тела.  Ты ни черта не можешь сделать как надо, Кравец! Даже свести счеты с опостылевшей жизнью. 
     Освободившись от петли, он несколько раз глубоко вздохнул, постоял, дожидаясь, пока удары сердца перестанут отдаваться в голове болезненными толчками, а потом огляделся.  Вокруг ничего не изменилось.  Под деревом чернела грудка фанеры — все, что осталось от ящика-эшафота.  Так же беззвучно ложились под ноги снежные хлопья, мгновенно превращаясь в грязно-белую кашу.  На ней проступали оплывающие по краям следы.  Кравец сфокусировал взгляд, потом прошелся на нетвердых ногах, рассматривая отпечатки собственных подошв.  Но сколько он ни кружил, вглядываясь в хлюпающий покров, никаких признаков присутствия здесь кого-то еще не обнаружил — ни малейшего намека на след женского сапожка. 
     Он медленно побрел прочь, не оглядываясь и представления не имея, куда направляется.  Двигаясь, как привидение, он поднялся по лестнице, пересек парк и очутился на площади, из которой вытекала центральная улица города, в этот час совершенно пустая и похожая на декорацию к постмодернистскому фильму.  Справа в белесой круговерти снега подпирал небо каменный столб памятника героям гражданской войны, подсвеченный снизу прожекторами и будто колеблющийся в их мертвенном сиянии.  Слева чернела громада недостроенного храма, возводимого на месте старого, некогда взорванного пламенными революционерами.  Под его пустоглазыми сводами и арками затвердел непроглядный мрак.  Кравец отчего-то никак не мог решиться пересечь пространство между памятником и неживым храмом.  “Между Сциллой и Харибдой…” — бессвязно мелькнуло в голове.  Он подумал о том, что всю жизнь стремился между двух этих чудовищ к неведомой Итаке, к Пенелопе, терпеливо ткущей свое покрывало верности и любви.  Но Итака оказалась островом Цирцеи.  Впрочем — Кравец скривился — в свиней мужчины успешно превращаются и без помощи злых колдуний. 
     Почему именно тебе, Кравец, выпало прочитать тот пергамент? Это мог сделать и Чокнутый Виталик, и даже драматический актер.  Один тип, именовавшийся иностранным консультантом, утверждал, что ничего не случается без причины и цели под небесным сводом, даже кирпич не падает на голову просто так.  Значит, тебе было суждено произнести вслух слова из старого манускрипта? Суждено потому, что прошлое имеет обыкновение возвращаться, пусть даже в виде странных фантасмагорий.  Женщины, которым ты разбил сердца, стояли в тот миг за твоей спиной, и так ли важно, кто вложил в твои руки пожелтевший клочок — упомянутый консультант или тот, по чьему промыслу вершится все сущее?
     Что там такое еще плел Чокнутый Виталик? “Рационального объяснения твоей страсти не существует, если ты не мазохист или подсознательно не жаждешь кары”
     Кары — за что?. .  Но Кравец знал, за что.  За ту “болезнь”, которую он “подхватил” от беловолосой девицы в студенческом лагере, и которой ни разу в жизни не захотел по-настоящему воспротивиться.  Спираль судьбы вращается, но следующего круга ему уже не осилить под грузом одиночества и вины. 
     Он не заметил, как оказался у своего дома, будто ноги сами привели его сюда.  Во всем здании горело лишь одно окно на верхнем этаже, как путеводный маяк… или блуждающий огонек над коварной трясиной. 
     Заявляться домой — сущий идиотизм! Интересно, где его перехватят? На улице или в провонявшем кошками лестничном сумраке? Кравец потоптался в нерешительности, оглядываясь по сторонам, ничего не увидел в темноте двора и медленно потащился к подъезду.