И множество каких-то пультов, проводов на полу, по всей комнате расставлены и развешаны звуковые колонки всех размеров.  На пюпитре пианино — лист бумаги, исписанный от руки нотами на неровно начерченном стане. 
     Хозяин комнаты сразу начинает щелкать кнопками, и комната наполняется музыкой.  Я не слишком люблю такую, но узнаю сразу — "Назарет", Кирилл часто слушает эту группу. 
     Музыка очень громкая.  Дилан дирижирует ею, потом садится к пианино (вместо стула — большая колонка) и подыгрывает, громко и вполне верно, а потом поворачивается ко мне и говорит:
     — Ты же танцуешь? под такое можешь?
     — Могу, — говорю я и танцую — на месте, боясь наступить на провода, ползущие по паласу.  Дилан смотрит на меня, склонив голову набок, и беззвучно поет, чуть покачиваясь взад-вперед. 
     — Стой! — говорит он и, вскочив, сдвигает ногами мешающие мне провода.  — Двигайся! давай!. . 
     Я слушаюсь, а он пристально следит, как я танцую, следит с задумчивым, рассеянным видом, и я тоже смотрю на него — я не могу на него не смотреть. 
     — Это все нужно снять, — говорит он и подходит ко мне. 
     Я позволяю ему раздеть себя — догола, я даже помогаю ему.  Музыка становится быстрее — или, может быть, мне только кажется, а сестра моих братьев, где-то на краю сознания сопротивляющаяся мне сиюминутной, машет мне руками, отчаянно машет мне руками, но я смотрю на Дилана, и когда он заканчивает раздевать меня (моя одежда разбросана по всей комнате), я прижимаюсь к его свитеру лицом. 
     Смесь сигарет, незнакомого одеколона и чего-то еще, чужого, совсем чужого и странного.  У меня сухо во рту от этого запаха, я поднимаю голову и говорю Дилану:
     — Да. 
     Я не знаю сама, что я подтверждаю, но он, кажется, знает.  Он переспрашивает:
     — Да?
     Лицо его делается напряженным, а глаза очень большими — светлые глаза с зелеными точками.  Колечко разделяет пополам нижнюю губу, оно красное — словно едва зажившая ранка. 
     — Да, — киваю я. 
     Дилан поднимает меня, отрывает от пола, укладывает на тахту (плед на ней тоже шершавый и теплый, как свитер Дилана) и пропадает куда-то.  Я смотрю на потолок: на потолке желтоватые, в косую полоску обои.  Я не шевелюсь; у меня кружится голова; а в комнате вдруг становится очень светло — и снова как было, и опять светло.  Я поворачиваю голову: это лампочки, десятки разноцветных лампочек повсюду, они неторопливо мигают, и я вижу, как Дилан задергивает шторы. 
     Он раздевается и ложится рядом, наклоняется надо мной, лампочки отражаются в его глазах, загораются, и гаснут, и загораются.  Дилан водит пальцем по моему лицу, наклоняется совсем близко и спрашивает:
     — Сможешь в ритм попасть?
     — Смогу, — говорю я. 
     — Вот так — так. . .  — Он стучит пальцами по моей левой груди, в такт музыке, потом пальцы его расслабляются, их сменяют губы, и я вижу его темный затылок, я берусь за его плечи — они очень твердые, и далеко-далеко кричит что-то сестра моих братьев, так далеко, что я не слышу ее.  Зато я слышу Дилана:
     — Меня вообще-то Борисом зовут, — говорит он. 
     — Все равно, — говорю я.  — Все равно. 
     Наши ноги переплетаются, и он растерянно усмехается мне. 
     — Только со мной нельзя.  Тебе нельзя, — говорю я и изо всех сил тяну его к себе.  — Нельзя, — говорю я, чтобы предупредить его.  — Ты не можешь, — говорю я и, вцепившись в его плечи, повторяю: — Мне нельзя с тобой. 
     — Все равно, — говорит он.  — Все равно. 
     Я пытаюсь сказать ему что-то еще, но уже поздно.  Совсем поздно. 
     Отблески на его лице, на его теле; и сестра моих братьев пропадает — совсем: отовсюду. 
     
     8.  Запах
     
     Октябрь этого года страдает раздвоением личности.  В городе лето.  Совершенная, безупречная синева неба, зеленые кроны деревьев.  Ни единого желтого листа.  Ни дождя; ни холода; ничего.  Лето.  Октябрь. 
     Но в парке, рядом с моей любимой скамейкой, происходит осень.  Кусты боярышника: пурпур и золото.  Небо бледное, и на нем — тоном темнее — облака. 
     Присущие нынешней осени симптомы шизофрении в той же мере проявляются у меня.  Очень просто: везде — лето, на скамейке — осень; повсюду я — с Диланом, в триглаве — прежняя.  Только. . .  только у кустов боярышника в парке октябрь бесспорен и однозначен.  А вот в триглаве, свернувшись клубком под боком читающего Виталия, бездумно разглядывая рисунок пледа, я замираю от внезапного запаха.  Запах Дилана: словно дразня, он пропадает в ту же секунду — не было! не могло быть! морок. . . 
     Морок — и не иначе, как наведенный мною, мною — на меня. 
     Чаще; все чаще.  И совсем плохо — на работе: мне все время кажется, что Дилан (которому я запретила появляться в окрестностях) где-то рядом — сидит на парапете за ларьком, на лавочке у соседнего дома, курит за углом магазина. . .  Морок; я ни разу не увидела его, выходя — смотреть.