Восстанет брат на брата, отец на сына, дети на родителей — и умертвят их, и беременных не пожалеют, и будут войны и разрушения, и плен, и голод, и всем будет стремно, и скорбь, которой не знали люди во все дни.  И только вам будет хорошо, потому что черт пойдет и впереди, и позади, и научит, что говорить, и скажет за вас.  Не человек уже говорит, черт, ума много не надо…
     — Это что же, пять апостолов в родстве между собой? Семейный заговор? — вопросы посыпались со всех сторон.  — Это они себя учат любить? Перед собой кланяться? Себя со смирением принимать?
     — Ну не нас же! — оборвали любопытных.  Завязался оживленный разговор, люди заспорили.  Содержание передавали по рядам шепотом.  — Поди-ка, ударь попа! Руки ему целуют, не он…
     — А другие что же? — перекрикнул всех верзила так далеко сзади, что нестройные голоса сразу примолкли. 
     — Другим не доверял, остальные служили, как малохольные, повторяя побасенки.  Своего-то ума уже не было.  Тот же Иоанн, племянник, с которым лобзался Иисус, прозванный еще Марком, после того, как казнили Иакова, брата его, пишет, что сам он был плотником, а Матфей плотником считал отца их, Иосифа.  Лука, который писал со слов Иоанна Марка, который после служил при родственниках, про Египет ни словом не обмолвился.  Пишет: родился в поле, в яслях, пастухи нашли, доложили властям о роженице.  И про убиение младенцев не проронил ни слова —в восьмой день обрезан, до двенадцати жил в Галилее в городе Назарете, каждый год родители ходили в Иерусалим на праздник.  А Матфей, мытарь, которого встретил Иисус у сбора пошлин, тот не в себе писал: и будто нашли-то матерь его волхвы наши, которые сильно подивились звезде и пошли за нею, и будто сразу пришлось бежать им в Египет, ибо Царь решил умертвить всех младенцев.  В общем, что плели ему, то и пускал по ветру. 
     — На то он и мытарь, здоровые умом не мытарятся, — расстроились за все и сразу и впереди, и позади. 
     — Сопровождали его повсюду мытари и грешники, пускали их люди в дом, кормили, поили.  Богато жили. 
     — Значит, был такой человек, который первым решил снять людям голову?
     — И расплодились как зараза…
     — Ну а как без этого? Только он не первый, это у них в порядке вещей уже давно было, — продолжил объяснять людям балагур, но теперь уже с ноткой грусти.  — То там, то здесь поднимали голову разбойники, обращаясь за подаянием к народу через черта.  И первосвященники снимали им головы.  Того же Симона Петра, после казни уже, наложением рук все же закрыли в темницу.  Темницу-то он понял, да только ума не стало — свои не признали.  Как проткнули шилом, в люди не показывался, не упоминают о нем больше. 
     — Во, как Святого Беса раздавили и раздели! — кто-то остался доволен.  — Ну и слава Богу! — поблагодарил он небеса. 
     — А как же его раскрыли? — полюбопытствовали у балагура.  — Спасителя ихнего?
     — Ходил с ними Иуда.  Ученый был, философ, счетовод, смотрел, смекал.  А как понял, чем те четверо занимаются, доложил властям.  Иуда первым свидетельствовал против Иисуса.  А после, как поймали Спасителя ихнего, свидетельствовал против него народ.  Когда на лицо посмотрел, семя змеево тут же себя раскрывает.  И весь народ потребовал его казни, за то, что на детей посягнул.  Кровь его была на них.  Суд у них был справедливый, три стороны.  Старейшие мудрые люди от народа, первосвященники, которые закон знали и толк в нем понимали, и римские начальствующие смотрители, представители мирового сообщества.  В Иудее тогда поставлен был Понтий Пилат, в других областях Ирод, Филипп и Лисаний.  Все самые страшные преступники судились третейским судом — убийцы, насильники, растлители.  И те, которые на народ посягали, умерщвляя тайно, как галилеяне. 
     — А что же Иуда?
     — Срама не перенес, — пожалел балагур.  — За то, что помог раскрыть преступление, полагалось человеку прощение и награда. 
     — И правильно! Если решил открыться принародно и отдал себя на суд людской, значит, покаялся истинно. 
     — Но так тяжело было ему в глаза людям смотреть, за кровь их невинно пролитую, что отказался он от награды.  На те деньги купили первосвященники землю для захоронения умерщвленных.  С шилом-то недолго живут, знали.  А сам иуда, Матфей сказывал, повесился.  Но опять же, веры ему нет.  Нескладно у него: то Пилат, Ирод, Филип и Лисаний вроде как ставленники кесаря, и римляне, цари области, как поставленные над народом князья — а то они младенца ищут убить, чтобы тот в царя не вышел… Да им ли бояться младенцев, которому до царя лет эдак тридцать? Но ляпнул — и поверил народ наш. 
     — Ну да, — согласились с балагуром.  — А еще надобно получить благоволение кесарево.  Видно любил его народ, раз признал за правителя.  Уважали. 
     — Поди, не разбойничал. 
     — Вот оно как, когда головы нет! Врут, значит?
     — Да как же не врут? Взять, к примеру, Луку… — рассудил балагур.  — Как брали Иисуса, брат его, Симон Петр, отсек правое ухо рабу первосвященника Малху.  И ни Матфей, ни Иоанн, когда писал первое свидетельство под именем Марк, стукнуло ему двадцать три, и когда второе писал, уже под своим именем, спустя шестьдесят лет, было ему тогда под восемьдесят — про исцеление уха ни словом не обмолвились.  Уж не забыли бы! А Лука, послушник Савла Павла, которому Иисус померещился, в три короба околесицы наплел! И ухо-то исцелилось, и Господом стал в младенчестве, и послал-то его ихний Боженька проповедовать лето господне благоприятное. 
     — Да где уж благоприятное? — скрипнули зубами впереди.  — Отец на сына, дети на родителей, народ на народ, и плен, и голод…
     — Вот за что мстил своему народу? — задался кто-то риторическим вопросом.  — А нам за что мстит?
     — Чтобы знали, как это рабом да со смирением. 
     — Самим бы уши-то пообрезать! — возмутился парнишка, рядом со стариками, которые все это время тихо улыбались, прислушиваясь к разговору.  — А что?! — пожал он плечами.  — Вроде как и убийства нет, и не калекой не стал — а еще молитву прочитать над спящим, чтобы хоть как-то душе помочь.  Она, поди, сама себе не рада, такой ужас в себе носить! Как при таком муже жить, который за мужика молится, а не за душу?!
     — Умирают их души-то, сразу, когда иго накладывают, — посочувствовал старик, который был пониже, перестраиваясь и пропуская балагура, оставаясь в толпе, которая слушала молча.  — Это с одной стороны оно легко, а с другой божьего света не видать.  Руки на себя накладывают или люди убивают. 
     — Волхвы наши не одну тысячу лет с Богом разговаривают.  Учили, что все мы дети Богов наших, Роси и Дажьбога, внуки самого Сварога и правнуки Рода.  А эти говорят, будто врут они, что у Бога один только он сыном, Иисус, — там, где теперь шел старик, сразу оживились.