Окружал дом высокий забор, за которым располагался огромный огород с колодцем и садом.  Перед домом просторная ограда с тропинкой, посыпанная гравием и битым кирпичом, которая упиралась в ворота.  Пока рабочие сгружали вещи, снег притоптали, оголив камни.  Напротив ворот в огород был еще один вход, которым, очевидно, давно никто не пользовался, запоры проржавели.  Ко двору примыкала баня и бревенчатый капитальный сарай с постройками для домашних животных.  В самом дальнем углу находился туалет, в который сходили по очереди, сначала мать, потом Кирилл, внезапно прочувствовав деревенскую жизнь с самой ее неприглядной стороны. 
     Вылетев с досадой из туалета, Кирилл едва не упал, запнувшись за незамеченную им цепь, немного успокоившись — и сразу подумал о том, что собаку ему теперь никто не запретит завести, даже если это будут самые шерстяные из собак — сенбернар или овчарка.  Было в этом и что-то хорошее.  Ну почему нельзя иметь все сразу?
     Мать проследила за его взглядом и поняла, о чем он думает.  Ее способность читать его, как открытую книгу, всегда удивляла Кирилла, а иногда расстраивала, особенно если он пытался соврать, а ему не удавалось. 
     — Поедем к тете Вере, зайдем на рынок.  Купим самую большую собаку, даже если это будет кавказец.  Он нам не помешает, никогда не знаешь, что ждать от людей. 
     — Мам, ты, правда, поедешь со мной за собакой?! — воскликнул Кирилл с радостью, забыв на мгновение, где он находится. 
     — Ну, конечно же, у тебя должны быть какие-то радости, — она заглянула в чулан, посветив фонариком мобильника.  — Почему из-за Александра ты должен страдать?
     — Мам, кавказцы дорогие, я на любую согласен, но лучше овчарку, они умные, — он вспомнил соседку, которая выводила гулять своего пса. 
     — Папа очень хотел собаку… — вспомнила мать.  — Когда он на границе служил, у него был Ферзь, очень он по нему скучал.  Но из-за моей болезни позволить себе держать животное мы не могли.  Всегда чувствовала себя виноватой, — призналась она.  — Я ведь тоже люблю животных.  Иногда увижу бродяжку, так хочется ее взять, а понимаю, нельзя.  И помочь ничем не могу…
     Мать задумалась, помрачнела. 
     — Не помогла ни разу, а теперь вот, сама без дома осталась… И все придется начинать заново, а мужа нет, годы не те, и на работу не устроишься, не возьмут нигде с такой болезнью, — оперевшись на Кирилла, мать прижала руку к сердцу в новом приступе кашля, присев на диван.  — Дождалась от сыночка на старости лет… Кирюш, ты не казни себя, дай-то Бог, чтобы с тобой то же самое не произошло. 
     И только тут Кирилл понял, что мать переживает больше, чем он.  Он вдруг отчетливо почувствовал в ее лице раскаяние и неприязнь к Александру, которую она то ли скрывала, то ли подавляла.  А еще, наконец, осознал, что они осиротели — как тогда на кладбище, после похорон отца.  Александр теперь был не тем человеком, который катал его на санках, водил в кино и покупал мороженное, и не тот, который учил его разбираться в компьютере и ругал за оставленные где-то варежки.  Это был другой, чужой человек, у которого уже не было души — жестокий, злой, словно подавленный чьей-то волей. 
     Неужели он и сейчас не одумается?
     И сразу понял — не одумается.  Миллионы людей поступали так же — и не раскаивались.  Мысль, что Сашка будет жить в их квартире со своей подругой, снова показалась ему почти невыносимой, отдаваясь болью, когда подкашиваются ноги — он уже мечтал, чтобы и брат оказался на улице. 
     
     Дом встретил их смолянистым запахом и мудрой настороженностью.  Дом был крепок, с высокими потолками, с некрашеными дубовыми полами, и ни единая червоточина не коснулась потемневших от времени бревен корабельной сосны и лиственницы.  Ни обоев, ни штукатурки, лишь потемневшие, покрытые лаком бревна.  Тот мох, который был плотно забит между бревнами, еще сохранил свою блеклую зеленую окраску, не потемнев со временем, как тот, что торчал наружу. 
     В первой половине дома располагалась, прихожая, которая упиралась в русскую печь и проход в горницу.  Сразу за вешалкой на задней стене, рядом с входной дверью, еще один проход в небольшую спаленку с окном, которое выходило на огород и на реку за ним.  Пожалуй, там поместится и кровать, и стол, и кожаное кресло, доставшееся ему от отца, подумал Кирилл, мысленно обживая ее.  Одна сторона печи, образуя заднюю стену, обогревала ее.  Пожалуй, тут было уже теплее, чем в остальном доме. 
     Горница, с окнами на дорогу и в ограду, оказалась большой — теперь уже удивилась мать.  Из горницы вели еще два прохода — на вместительную кухню, с окном на дорогу, с умывальником в углублении за печью — он все еще висел на своем месте над треснувшей раковиной, и еще один в другую смежную с прихожей спальню, пожалуй, даже больше, чем первая, с окном в ограду на ворота. 
     Когда здесь жила большая семья…
     Мать щелкнула выключателем, тускло загорелась лампочка.  Вернулась на мост, чтобы осмотреть пристрой, который располагался через теплый мост, с окном в огород и входной дверью с крыльца.  Очевидно, в самом начале мост был частью дома, составляя другую его половину.  Не обогреваемый, но капитальный, с потолком, как в большой половине, с такими же покрытыми лаком стенами и некрашеными полами. 
     Пристрой, с окнами на другую половину огорода, на колодец и баню, выступающую за двор, оказался чуть меньше.  Он состоял из одной горницы, без прихожей и спален, и вместительной кухни.  Горница, за счет смещенной к стене печи, оказалась больше той, которая осталась в другой половине дома, такая же в длину, но шире.  Зато кухня меньше в половину. 
     
     
     — Авдотья эту часть дома жильцам сдавала.  Много тут у нас народу бывает.  То родственники нагрянут, то охотники, то лыжники… Места знатные.  Отдыхающих летом много бывает.  У нас на лето лагерь открывается, путевки в город продаем.  Студенты на практику приезжают…. 
     Кирилл и мать от неожиданности вздрогнули и оглянулись. 
     Позади них стояли двое мужчин.  Один, который говорил, был совершеннейший блондин-альбинос, с красновато-голубыми усталыми глазами, вокруг которых лежала сеточка морщин.  Мужественные прямой нос и массивный подбородок.  Волосы то ли седые, то ли белые.  Лет тридцати пяти — высокий, плотного спортивного телосложения.  Одет не то чтобы по-деревенски, даже в городе редко встретишь человека, который бы так одевался.  Дорогой черный парадный костюм: брюки, жилет, пиджак, желтый галстук в красную полоску под цвет шелковой рубашки, лакированные остроносые утепленные ботинки.  Поверх костюма нараспашку рыжая замшевая куртка с меховым воротником и отделкой понизу и на рукавах.  Сам он и голос его показались веселыми, он разглядывал новых жильцов, оценивающе прищурившись. 
     Второй много скромнее, но тоже выделялся бы в толпе.  Был он полноват, невысок, лет пятидесяти с хвостиком.