Я вжалась в подушки, отползая от сидящего на краю кровати Марка.  Они оба казались нормальными, обычными.  Не было ни трясины в глазах, ни красных разводов на лицах, только напряжение рыболовной сетью отгородило кровать от остального мира, да терпкий запах сигар пропитал каждый миллиметр комнаты. 
     — Что ты помнишь? — резанул холодом по сжавшимся нервам Марк. 
     — Все, — выдавила я и, сглотнув кислую слюну, затараторила: — Что это было? Знаю, сбили девушку.  Кто она? Кто вы, мать вашу? Какого черта произошло? Что за пигаме… пигма… блин, пигментация была? Что с глазами? Почему они вот так… такие вот… почему черные? Как…
     — Замолчи, — рявкнул Марк, но тут же смягчился.  — Я не могу отвечать, пока ты болтаешь.  Девчонка была самоубийцей. 
     — А, может, Джон на нее специально наехал? — провизжала я, окончательно сдавшись колючему страху.  — У вас же дурацкая мания по дохлым бабам! Может, вы некрофилы? И пустили ее по кругу, пока я валялась в отрубе, не факт, что без вашей помощи?
     Марк тяжело вздохнул, явно теряя терпение, но буря не грянула.  Он жестом попросил Джона не вмешиваться и продолжил:
     — То, что ты видела — процесс подпитки.  Радиация — сказка.  Мы живем за счет чужих воспоминаний, которые испаряются в момент смерти. 
     — Че. .  чего?!
     — Того, — выпалил Джон.  — Наш мозг улавливает воспоминания, фильтрует свое от чужого, а тело — не может, и подгоняет возраст под память.  Чем больше воспоминаний, тем дольше живем.  Наша природа — один из видов вампиризма.  Воспоминания заменяют кровь, но убивать все равно приходится.  Доходчиво объяснил или на примере показать?
      — Гос-с-с-споди-и-и! Господи, Боже мой, — простонала я.  Мучительно захотелось спрятаться, закрыться в яйце, танке, коконе, да хоть в гробу, лишь бы не подпустить знание.  Руки машинально подтянули одеяло.  Накрыться с головой и перетерпеть судороги беспомощности. 
     — Лина, — Марк сорвал одеяло, вытаскивая меня, скрючившуюся, зажатую на свет.  — Прекрати вести себя, как ребенок.  Запрыгивая в машину, ты была взрослой, наставляя пистолет на амбала — тоже.  Не разочаровывай сейчас.  У тебя всего два выхода: стать подобной или добавить нам неделю жизни.  И не рассчитывай уйти.  Любая неисправность передатчика чревата смертью.  Как и предательство.  Нас не возьмут.  Всему ОМОНу России с нами не справиться.  Поэтому научись думать перед действиями.  Ты все поняла или повторить?
     — Нет, спасибо. 
     Хватит с меня, и так сумбур в голове.  Стать такой, как они.  Меня выбрали для этого из… десятков других? Или тысяч? И первой ли? Если нет, то где остальные? Не смогли смириться? А люблю ли я свою жизнь настолько, чтобы забирать чужие? Еще чуть-чуть и мне грозит замыкание мозга. 
     Июнь набрал обороты и нещадно обстреливал окна сдуревшим солнцем.  В коттедже неподалеку шел ремонт, недовольные вопли хозяйки были слышны на всю улицу.  Видимо, кто-то из работников неаккуратно обошелся с ее вазочками или криво положил потолок. 
     — Мне нужно на воздух, — не дожидаясь разрешения, я слезла с кровати и накинула халат. 
     С улицы донесся фальцет соседки, Джон кисло скривился и, прошипев «эта дура меня когда-нибудь достанет» ретировался к мини-бару. 
     — Куда ты собралась? — ироничная ухмылка мелькнула и исчезла за горлышком бутылки виски. 
     — Меня тоже бесят вопли с улицы, — огрызнулась я.  — Пойду, прогуляюсь. 
     Марк не обронил ни слова, подал мне не сразу попавшиеся на глаза брюки и проводил взглядом до ванной. 
     
     Предвечерний жар улицы мигом распалил кожу.  От ветра становилось только хуже — сухой и порывистый, он швырялся песком, разноцветными пакетами из-под чипсов и сигаретными пачками.  На маршрутке я добралась до центрального проспекта.  Здесь от застрявших в пробке машин, гудящих ульев остановок и даже уличного экрана пахло жизнью.  Пусть муторной, заковыристой и непростой, но жизнью.  Она сверлами совести дырявила душу.  Моя жизнь будет требовать смерти.  И не просто конца существования, а забвения.  Никто не сможет принести цветы на могилы лишенных прошлого.  Никто не увидит во сне решивших на короткий час вернуться, чтобы обнять.  Потому что я заберу их.  Совсем заберу. 
     По примеру небольшой компании ровесников я присела на бордюр широкой клумбы, вытянув ноги на примыкавшую лавочку, и принялась разглядывать прохожих.  Одни топтались на остановке, вторые — бегали за автобусами с сумками под мышкой, группы неформальной молодежи вереницами тянулись под арку, на маленькую улочку с лавочками и пивным ларьком.  К скамейке подошла полная дама и нотациями о чистоте города вызвала массу эпитетов от сидевшей рядом молодежи.  По тротуару взад-вперед бродила старушка и приставала к прохожим с обернутыми целлофаном бумагами.  Она сразу привлекла мое внимание.  Сгорбленная, страдающая ревматизмом и, скорее всего, диабетом женщина едва волочила ноги, иногда опуская грузное тело на лавочку, чтобы отдышаться.  Она провела на проспекте не один час — белый головной платок запылился, серым налетом покрылись и сшитые еще при Советском Союзе туфли.  Сначала я приняла ее за одну из одолевших свидетелей очередного Бога, но стоило столкнуться со взглядом маленьких глаз, как беспощадная, неутолимая скорбь тайфуном унесла презрительные мысли.  Истерзанное морщинами лицо обратилось к солидной даме, но та замотала головой и отошла в сторону, как от прокаженной.  Беспристрастно наблюдать за этим я не смогла, подошла к старушке.