Учился он плохо, как трижды второгодник Васька, оставался на второй год — и если бы остался еще раз, то учиться им пришлось бы в одном классе.  Но, в отличие от Васьки, никого не трогал, вел себя тихо и скрытно.  Любку такая перспектива вполне устраивала.  Она была уверена, что сможет заставить Лешика учиться, если бы он немного помог ей.  Но мать взять его к себе отказалась наотрез.  Она была уверена, что он не станет спать в доме быта и уйдет к тете Моте точно так же, как ушел из новой семьи дяди Андрея.  А там обязательно начнет попивать. 
     Наверное, и Лешу мать обвиняла в смерти дяди Андрея, только не говорила об этом вслух…
     И расстраивалась, когда убеждалась, что ни о каком училище Леша не думает, убегая даже от Сережи, когда тот начинал просить его что-то сделать по дому, пока он был на работе. 
     А четвертых, кажется, она заболела, как все, влюбившись в одного десятиклассника, который нравился всем девочкам без исключения, с пятого по десятый класс.  Он был самый стильный и самый обаятельный, и вел себя как джентльмен, даже с нею. 
     А еще играл на гитаре в ансамбле и пел, как бог…
     Но любил он только одну девчонку, ту, которая жила в его доме — он на втором, а она на первом этаже.  Любка с Валей Иволгиной дружила и часто бывала у нее в гостях, была она старше ее на два года, но училась лишь на класс выше, в седьмом.  Любке Валя Иволгина тоже нравилась.  Сама по себе мягкая и объективная.  А в чем-то завидовала ей.  Ее сестра уехала в училище уже давно, и теперь помогала им, посылая одежду, которая была не хуже Ингиной или Нинкиной, а может, даже лучше.  Любка не унижалась, обходила стороной, если значительно в чем-то уступала, но только так она могла, не вызывая ни у кого подозрений, встретить Мишку Яшина и переброситься с ним приветствием…
     Когда Любка случайно встречалась с Мишкой Яшиным, она начинала таять и плавиться.  И внезапно чувствовала, что не может двинуть ни рукой, ни ногой, ни что-то сказать, или даже пошевелить губами.  Любка даже и не пыталась пошевелиться, пока Мишка не поднимется к себе, или, наоборот, не выйдет на улицу.  А если заходил к Вале, Любка внезапно резво вскакивала и неслась в туалет или куда-то еще, дожидаясь, пока он не выйдет…
     Конечно, она не думала, что он когда-нибудь обратит на нее внимание.  Наоборот, ей хотелось стать невидимкой.  Вся ее жизнь не стоила выеденного яйца, она ко всему привыкла, и расстраивалась, если с ней плохо обращались, но когда она вспоминала о нем, из нее будто вынимали дух — и сразу хотелось стать не хуже Вали или девочки, которая могла бы Мишке понравиться.  Когда он шел по дороге, она переходила на другую сторону, чтобы не встречаться и не выглядеть полной дурой.  Волосы вставали дыбом при одной мысли, что он вдруг узнает, как у нее иногда непроизвольно текут слюни, перекашивает лицо, трясутся руки, подгибаются и деревенеют ноги, как не спит дома, прячась от отчима, как ее ненавидят и презирают даже учителя, и что ее постоянно бьют… Не только в школе, но и дома.  Она не была ни Валей, ни Ингой, ни кем-то другим, у кого в жизни все так хорошо, что не стыдно рассказать или показать.  И если раньше она старалась понять мать, теперь ей было и стыдно, и обидно, и больно, когда она говорила о ней гадости, выставляла, как причину своих несчастий, заметив, что люди повторяют и передают дальше слово в слово. 
     Даже на почте, после того, как она отработала там целое лето и не сделала ни одной оплошности, одна из почтальонов помыкнула ею, отозвавшись нелестно при свидетелях и потребовав, чтобы она не путалась у нее под ногами, выгнав сортировать газеты в коридор. 
     Эта почтальонка и раньше относилась к Любке с неприязнью, начиная за нее запинаться, если вдруг встречались в сортировочном отделении.  Не только Любка, другие почтальоны обращались за корреспонденцией со стороны клиентов, если тетя Катя стояла в сортировке, загораживая проход.  Но сразу, как накричала на Любку, она вдруг начала расхваливать свою дочь, которая ни разу не прошла со своей матерью ни по одной улице.  А хвалилась она ею за то, что дочка ее, которая училась уже в седьмом классе, самостоятельно подоила корову, которую они держали всю их жизнь.  И мать радовалась вместе с нею, грубо вырвав у Любки рассортированные газеты, которые она умела разобрать и сложить так же быстро, как другие почтальоны. 
     Когда она попробовала заговорить об этом с матерью, та лишь отмахнулась, бросив недовольно: «Что теперь, ссориться из-за тебя со всеми? Если ты такая и есть!»
     И это после того, как она на ферме у тети Раи, еще когда училась в первом классе, могла не только подоить, но и подсоединить корову к доильному аппарату!
     Какая «такая»? Любка не понимала, чем она отличается от других?
     Она считала себя не хуже и ну лучше, загоняя боль глубоко в сердце, когда в очередной раз ее язвили, открывая недостатки, которые она не считала за недостаток, или открывали в других достоинство, которым она никогда бы не стала гордиться.  Ей казалось, что если Мишка Яшин узнает об этом, она не переживет.  И придумывала миллион способов, как перестать его любить, а он всегда так загадочно улыбался, подливая масла в огонь, как будто специально это делал. 
     Пожалуй, это все, о чем Любка помнила, когда вспоминала последний год. 
     Наверное, зубы у нее были выбиты, показать их пока не получалось.  Одно она знала наверняка, если бы волшебники позвали ее снова, она бы ушла.  Не раздумывая, не растрачивая жизнь на людей, которым была не нужна.  Иногда ей хотелось умереть.  Так сильно, что представляла шаг за шагом, как она это делает.  И не испытывала ничего, кроме желания сделать все то, о чем думала.  Руки сжимались сами собой, набухали вены, желание становилось почти невыносимым, как та сила, что вызывала приступы.  Доказать, что чего-то стоит, она могла только себе.  Но она и так знала о себе все — знания о себе давали силы, но легче от этого не становилось.  Огромный мир отверг ее, и чем сильнее она становилась, тем сильнее мир противостоял ей. 
     Целый год Любка копила в себе яд, чтобы разбудить зверя.  Тело ее тряслось от страха, а она холодно ждала и наблюдала за тем, кто гнул ее, не позволяя страху одолеть ее.  И в какой-то момент, отражая удар за ударом, тело вдруг перестало подчиняться врагу, медленно начиная узнавать ее.  Приступы вдруг стали запаздывать.  Зато потом тело дергалось, будто его пробивали током, становилось трудно дышать, сводило живот и скулы…
     Вызвать приступ оказалось легко, стоило лишь руку положить ладонью вниз.  Отсчитывая мгновения, Любка боролось с силой, которая выходила из нее и сгибала в суставах.  Такой силы у самой Любки не было.  Вдавленная в поверхность ладонь и прижатая другой рукой приподнималась, пальцы начинали неровно гнуться, становится чужими, а вслед за тем с увеличивающейся амплитудой все тело пробивала дрожь.  Первое время она даже не успевала сосчитать до трех.  Чужая воля подминала ее под себя, оставляя смотреть на свои чужие руки и тело.  Она чувствовала руку, но не могла заставить ее остановиться, или разогнуть пальцы, пока не встряхивала их, разминая и заставляя двигаться. 
     Но противостояние продолжалось.  Уже две недели по нескольку раз в день Любка испытывала себя.  И вдруг обнаружила, что время, за который приступ одерживал над нею вверх, увеличилось с трех секунд до восьми.  Сначала она не поверила, но когда повторила эксперимент, время осталось то же.  Не больше и не меньше. 
     Семь мгновений — она успела сосчитать до семи!
     Любку охватила радость.  Когда она, шатаясь, прошла по ограде, ей показалось, что холодное октябрьское солнце вдруг подмигнуло по-летнему, осветив кустик зеленой травы у забора.  Если могла, значит, не была ни дурой, ни калекой, как о ней думали, и не было никакой болезни.  Огромный мир пошатнулся. 
     Наверное, именно в этот момент зверь перестал бояться врага, разделив мир на добро и зло.  Зло было огромным, как пустыня, ни конца, ни края, оно было повсюду.  Но было добро.  Как колодец с живой водой посреди пустыни.