И вдруг замер с вытянутым лицом.  Женщины еще о чем-то переругивались, а Любка исподлобья вглядывалась в застывшее лицо, хмуро, почуяв недоброе.  Люди, которые окружали мать, ей не понравились. 
     Вот, значит, какая она, а эти трое их не любят… Наверное, она испугалась.  Враг был слишком близко — и такой огромный! И сердитый.  Любка смотрела на него исподлобья, внезапно сообразив, что его не одолеть. 
     И сразу почувствовала судорогу, которая вцепилась в челюсть, с силой неровно сдавливая ее — из полуоткрытого перекошенного рта по подбородку потекла слюна, которую она почувствовала не сразу, лишь когда та вымочила белое в красный горошек платье, оставляя серое пятно.  И руки… они вдруг перестали слушаться, Любка никак не могла пошевелить сжатыми в кулаки пальцами, ноги ослабли — их она тоже больше не чувствовала. 
     Но мир остался, немного погрузившись во мрак, который не закрыл его, а лишь наложил отпечаток на все, что она только что видела таким необыкновенно красочным и умиротворенным. 
     — Тина… — не своим голосом позвал мужчина, не отрывая взгляда от ее лица.  — Тина! — он почти крикнул.  — Она… Она смотрит! Она… — он, наверное, испугался. 
     Три женщины сразу замолчали, бросившись к ним.  Мать дрожала. 
     — Ну-ка… ну-ка… Люба, — позвала она ласково, сорвавшимся голосом. 
     Любка перевела тяжелый взгляд на мать, обвела остальных, и остановила его на мужчине, который теперь, пожалуй, был еще и бледным.  Нет, похоже, он не собирался причинить ей боль, но она не верила.  Руки и ноги ее затряслись, напугав и мать, и всех, кто на нее смотрел, и сама она испугалась, когда поняла, что боится, а как будто нет. 
     — Это… — он озадачено и неловко взмахнул руками, ссутулившись в растерянности, — она руками… руками за ромашку… И ножку-то, ножку подогнула…
     Мать закрыла рот рукой, беспомощно и отрешенно уставившись в пространство.  Спустя минуту она словно бы вернулась, внезапно расстроившись. 
     — Что-то я и порадоваться-то не могу, будто чужая она мне… Вот не чувствую ничего… Ничего! Как взглянула на меня, будто отрезало…
     — Тина, да не мели чепуху! — осуждающе вскрикнула старая женщина, протягивая руки к Любке.  — Нехорошо так-то говорить! Любушка, иди к бабе! — позвала она.  — Господи, опять ее скрутило! Палку скорее вставь между зубов!
     — Да где я палку-то возьму?! — метнулась мать. 
     — Да хоть траву…
     — Любонька, надо, надо, открой ротик…
     Нет, наверное, они не злые.  Любка успокоилась, внезапно расслабившись — и снова почувствовала ноги и руки, еще ватные, но свои, попытавшись встать. 
     
     Наверное, матери было не до нее.  Маленький розовощекий младенец требовал много внимания.  Стоило отойти, он начинал громко верещать, и мать все бросала и бежала к нему. 
     И не сердилась…
     Наоборот, такой счастливой Любка ее никогда не видела.  И каждый, кто заходил в гости, непременно останавливался возле кроватки, выдумывая для него кучу непереводимых слов.  А о ней разговаривали, как будто ее не было рядом, как будто она не слышала. 
     Теперь она все понимала, но от этого легче не становилось.  Боль день ото дня язвила глубже.  Она не сомневалась, что нужна матери, как она без нее? И с Николкой надо посидеть, и за дровами во двор сбегать, и маленькими ведерками натаскать в кадку из колодца воды, и выгнать в стадо овец и козу. 
     Она умела. 
     Но разве ж докажешь, что помощницей растет, если все, кто встретится на пути, обязательно ведут разговоры о ней, как об обузе, испортившей матери жизнь? А если обращались к ней, то с насмешкою, начиная играть в игру, которая ей совсем не нравилась.  Снимали с нее какую-нибудь вещь, и ждали, что она за ними побежит.  А как не побежишь, если вернулась без ботинка, мать поленом так избила, вспомнить страшно. 
     Вот и сейчас…
     — Ну вот, Николка подрастет, будет в доме помощник.  От калеки-то какая помощь? — пожаловалась мать.  — Шесть лет прошло, а корчит ее, руки трясутся, слюни бегут.  Страшно смотреть.  Не чувствую ее, и не тянет к ней, и даже дотрагиваться неприятно, чужая она какая-то… Лупи ее, не лупи, шары дикошарые выставит, мороз по коже.  Хоть бы слезинку проронила, чтобы знать, что там у нее в башке. 
     Ну, какая же она калека?! С чего взяла, что калека?! В груди стало больно, боль расползалась и плакала сама по себе…
     — Ох, намучалась ты с нею.  Это не пройдет, — Нинкина мать покачала головой.  — Ты, Тина, уже не надейся.  Сдай в детдом! Специальные интернаты есть для таких дураков, — посоветовала она. 
     Посмотрела бы на свою дурочку, обиделась Любка.  Все ребята ее за писю трогают, а ей нравится.  И ей предлагала попробовать.  Сережка, брат двоюродный, объяснил, как это плохо! А еще денежки из кармана достает и ребятам отдает, чтобы они ее с собой на стадион играть брали.  Сама видела! И бутылки бьют, а стеклышки на тропинке бросают.  Ее заставили босиком пройти, теперь нога болит, в которой стекло застряло.  А еще… Любка задумалась и взгрустнула, Нинка была старше ее.  Все девочки старались с ней дружить.  Если сказать, потом проходу не даст.  Пусть бы ее в страшный дом отправили!
     — Да думала, пусть уж живет пока.  Говорят, шибко их там бьют, — махнула мать устало рукой.  — С Миколкой-то сидит, пока я на работе.  Подрастет пусть…
     Значит, поживет еще.  Любка напряглась, уткнувшись в лист бумаги. 
     — Как ты на дурочку оставлять его не боишься? Изувечит парня.  Кто знает, чего у нее на уме? Я на нее смотрю, знаешь, она вовсе на тебя не похожа… — тетенька взглянула на Любку придирчиво.  — Может, подменили ее?
     — Да я уж думала.  Только кто? Там кроме меня и не было никого.  Четыре дня ее рожала, больно большая была.  И беленькая, чистенькая, будто помыли.  Поди, там голову-то и покалечили, когда доставали? Теперь думай, не думай, жалей, не жалей, а обратно не запихнешь!
     Любка уже тоже не сомневалась, что ее подменили.  Иначе тяжелую ее жизнь никак не объяснить.