Труп Власа, тем временем, крабьей походкой к убивице своей подобраться пытался.  С трудом ему это давалось, заносило его из стороны в сторону, натыкался он на всё, что на пути не попадалось, но шёл, как пёс сыскной по Дуськиным шагам один в один. 
     
     Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться.  Потому и нырнула рука её в складки траурного платья.  Нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной.  Зубами выдернула она пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища. 
     
     В склянке порошок какой-то был.  Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину порубленное топором Дуськиным схватился и согнулся, словно душит его что.  Зашатался, пуще прежнего, но на ногах устоял. 
     
     Зато, другое тоже случилось.  Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась.  За бортовину гроба схватилась, напряглась, и вот – Ленка покойница уже в гробу сидит.  Потом медленно так, понятно окоченела ж давно вся, на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг – как прыгнет. 
     
     Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа.  За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт.  Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала.  А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: «Икххоооонаааа, икххонна…. ». 
     
     
     Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается.  Потом, наконец, очнулась. 
     
     Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояла, схватила одну, очень старую с Николаем Угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…
     
     Мертвяк даже не завыл.  Как звук этот назвать не знаю, но, словно, нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось.  Не дай Бог, еще, когда такое услышать. 
     
     А икона треснула, точнее – развалилась, видать очень старая была.  Одна то половинка ещё ничего, а вот вторая – в щепки.  Но щепки острые, добротные.  Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула. 
     
     Мерзкий труп замер.  Словно судорога прошла по неживому телу.  Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная.  Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой.  Так и затих. 
     
     Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела.  На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с Того Света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался.  Только в голове всплыли, как ниоткуда, произнесённые таким родным и любимым голосом слова: «Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо.  Я у Боженьки уже, знаешь, как тут здорово?». 
     
     Впервые, за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка:
     
     «Нет, дочка моя любимая, не знаю пока». 
     
     «Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся». 
     
     «Так неужто партийных в Рай берут?». 
     
     «Мама, в Рай не по партбилету – по делам пропускают.  Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо». 
     
     Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся, как струна и упал с деревянным стуком на пол.  Так живое тело не падает. 
     
     Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила, и кружева на платье расправила.  Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась. 
     
     Измочаленный вонючий труп Власа она снова, в подпол скинула.  Как грязи кусок – некогда с ним возиться пока было. 
     
     Хоронила Ленку вся деревня.  Без попов, понятно, такой активистке, как Евдокия священников звать даже на дочерины похороны зазорно.  Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли. 
     
     Дня три четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой.  Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать.  А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски.  Свиньи, они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас – без разницы. 
     
     Самого Власа хватились только недели через две.  Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может в овраге каком шею сломал или утоп.  Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился. 
     
     Через несколько лет Война началась.  Тут Дуське как вожжа под хвост попала.  «Хочу на фронт, и всё» - и не сделаешь с ней ничего.  Достала все комиссариаты, чуть не до Товарища Сталина в письмах дошла.  Чёрт с ней, решили в Крайкоме, опять-таки, передовица-ударница, пример для советских женщин – пусть воюет.  В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, не те нервы, и, по той же причине, в «ночные ведьмы» она не сгодится, а вот в санитарки – самое то.  Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать. 
     
     Почти сразу госпитальный эшелон, в котором ехала «символ» попал под бомбёжку.  Не выжил почти никто, очень уж плотно накрыли.  Две недели Дуська и четыре, чудом уцелевшие, бойца скрывались по лесам, пока не набрели на партизанский отряд Товарища Еремея.  Тут у Евдокии новая жизнь началась, партизанско-героическая.  Поезда под откос пущенные, патрули немецкие на дорогах расстрелянные, мосты взорванные – везде отметилась Чёрная Евдоха.  Даже медали ей с самолётов с Большой Земли сбрасывали, один раз – даже орден, это когда она со своими архаровцами генерала фрицевского беспечного в плен взяла.