…«Воздушная ярость» - довольно распространенная реакция неуравновешенных, а иногда нетрезвых людей на специфические условия авиаперелета.  Приступы "воздушной ярости" подвергают опасности жизни и здоровье других пассажиров и могут оборачиваться огромными убытками, потому что иногда самолеты приходится сажать совсем не в том аэропорту, куда они направлялись…»
     по материалам зарубежной печати
     
     * * *
     
     За большим, витринным стеклом аэропорта вечерело.  Таял на верхушках деревьев закатный отсвет.  Серое полотно грядущей ночи покрыло асфальт привокзальной площади, не покорив лишь, стоящий на ее краю самолет.  Прикованный к постаменту турбовинтовой гигант продолжал сиять всеми стеклами, отражая расплавы уходящего солнца. 
     Стройный, высокий мужчина, лет сорока - сорока пяти, с висками не тронутыми еще сединой, стоял у окна и глядел, как угасает небо.  Заложив руки назад, он держал за спиной пластиковый чемоданчик. 
     Все так же, глядя за окно, он переступил с пятки на носок и пальцами выбил по крышке этого чемоданчика короткую и нервную дробь: «М да.  Что-то я совсем расклеился.  Или это нервы шалят? Переутомился».  Ему страшно не хотелось лететь сегодня. 
     Но и не лететь было нельзя.  Деловая поездка закончилась, он получил техническое задание, которое теперь следовало донести до персонала и начинать работать.  От того, как быстро и слаженно компания справятся с поставленной задачей, будет зависеть, получит предприятие заказ на производство всей партии продукции или нет.  А это очень крупный заказ. 
     Чемоданчик вновь отозвался беспокойной дробью.  «Ох, баб Шура, баб Шура! Столько лет ты мне не снилась, даже тогда, когда умерла, а тут – на тебе – пожалуйста».  Родственница, близкий человек.  Он жил у нее в деревне три года, пока его родители решали проблемы между собой.  «Пухом тебе земля, бабуля.  Знала б ты, как мне тебя не доставало потом.  Тогда, в детстве». 
     Борис, а именно так звали мужчину, стоящего у окна, давно уже не верил ни в приметы, ни в вещие сны, ни в предчувствия.  Сегодняшний же сон посеял у него в душе настоящее смятение.  Не хотелось ехать в аэропорт, а, переступив порог терминала, он и вовсе почувствовал себя нехорошо.  Похолодело под ложечкой, и предательски вспотели ладони.  А как иначе? Ведь ему приснилось, будто баба Шура сидит с ним рядом в самолете и говорит: «Ох, Борька, тяжелое тебе испытание предстоит сегодня.  Сможешь ли ты его вынести?»
     Борис отвернулся от окна, и взгляд его заскользил по холлу.  Никто из людей не проявлял видимых признаков беспокойства.  Нетерпение, скука читались на лицах многих.  Но не страх. 
     И ему следовало эту аэрофобию, каким-то образом, срочно обуздать.  Ни разу ведь с ним такого не было, а ему часто, очень часто, приходилось пользоваться услугами воздушного транспорта. 
     Борис поднял голову.  Взгляд его упал на балкон второго этажа терминала.  На балконе находился буфет, а в буфете можно было выпить.  Растворить, так сказать, свой страх в коньяке или, по крайней мере, притопить его настолько, чтобы впредь не мешал думать и действовать. 
     Все так же, продолжая придерживать кейс за спиной, Борис, неторопливой походкой прошел через холл и стал подниматься по ступеням. 
     Он сел за столик у парапета, откуда хорошо просматривался весь холл, и заказал сто грамм коньяку.  Налив на дно бокала темную жидкость, он поднял его и, на некоторое время, замер в неподвижности. 
     Он хотел выпить за упокой души бабы Шуры.  Борис чувствовал себя виноватым перед ней за то, что так долго ее не вспоминал и до сих пор не побывал на могилке.  А ведь она многое значила для него.  Более светлого и мудрого человека он более не встречал в жизни.  Она единственная, кто по-настоящему любил его беззаветной материнской любовью.  «Царствие тебе небесное, баб Шура». 
     Борис выпил.  «Испытание.  – подумал он.  - Какое еще меня может ждать испытание? А впрочем…» Борис давно уже не придавал значения своим снам, он их даже не запоминал.  Не крестился, не просил: «Господи, благослови или Господи, помилуй», – чему она когда-то его учила.  Бабушка ходила в храм, единственную уцелевшую в округе, а может даже и во всей области церквушку, и потому говорила: «Не знаю, Бориска, куда мамка твоя твой крестик дела, но ты крещеный.  А значит, у Господа нашего с тобой завет: он будет тебя охранять, а ты его должен слушаться».  «Как это слушаться-то, баб Шур».  «А вот гляди – ногу рассадил – летел очертя голову.  А ведь Он тебе все дал: и ноги твои быстрые, и глаза зоркие, и головушку твою, достаточно умную, чтобы успеть и увидеть, и сообразить-то, куда ступаешь.  Что ж ты этим всем так неразумно пользуешься? И выходит, Бога-то нашего и не слушаешься.  Эдак можно все попереломать, что он тебе подарил-то». 
     Борис вылил остатки графина в бокал.  Лампы в аэропорту еще не зажгли, но над барной стойкой уже лучились светом красные подвесные бра.  Давно уже он не вспоминал о Боге, хоть бабушка его и наставляла каждый раз, когда сажала на поезд в город: «Тяжела и суетна жизнь в городе-то, но ты знай, что Бог тебя всегда любит.  И ты тоже люби Его и не забывай.  Молитвы читай, пусть коротенькие.  «Господи помилуй», если хочешь беды избежать или испытание пройти достойно.  «Господи благослови», если хочешь дело доброе начать и без помех довести его до конца». 
     Не до добрых дел ему было.  Детство прошло во дворе – мама все никак не могла найти достойную замену его отцу после развода.  А потом Перестройка – зубами приходилось вгрызаться в эту жизнь, чтобы не остаться на обочине и вырвать для себя хотя бы кусочек.  Теперь вот, бизнес. 
     Борис вновь выпил.