А на двенадцатый, но новую гору, которая ждала их впереди. 
     
     
      Много интересного узнала Манька о горах, не переставая удивляться и горами, и самой себе.  Это ж сколько вытерпела, а живехонькая.  К подножию четвертой горы от первого комплекта железа сносилось не меньше половины.  А когда поднялись на четвертую вершину, сразу стало ясно, что лучше, чем в горах, от железа нигде не избавиться.  И вроде выбилась из сил, и жить уже не хотелось, а как встали на вершине — и словно бочонок живой воды выпили.  Криком изошелся дух, летит, как птица, глаза свет узрели, могучая богатырская сила проснулась, и радость, от которой поет вся внутренность.  Весело становилось, и снова понимали, что вроде тихо идут, а быстро, и каждый день приносит что-то новое, неизведанное…. 
      А как причудливы бывают каменные исполины! Вроде камень и камень, иногда густые непроходимые лесополосы из елей и сосен, врастающих в камень корнями, оплетая и дробя скалы сверху и снизу, редкие озера с чистой, как слеза водой, когда можно увидеть дно на десятки метров, бурные реки и водопады — и удивительный воздух, когда его как будто нет.  А сколько порой самоцветных камней прятал иной неприметный холмик или пещера, которая на десятки километров уходила в глубь гор, которые они исследовали на досуге, понимая, что короткие дни не повод проспать длинную ночь, а лучше провести вечернее темное время суток с пользой, пока Дьявол испарялся восвояси.  Какие подземные озера и разнообразные друзы и миты скрывались в них! И не было на земле места, где бы так перемешивались временные эры — то ракушки находили под ногами, то истлевшие кости древних предтечей человеческой породы, то останки стойбищ первых людей и рисунки с письменами, оставленные рукой человека.  Не они первые и, видно, не последние, материализовавшие мысль выдалбливанием чаши в камне, открывали исторические подробности происхождения земли.  И где бы она еще столькому научилась, как не от Борзеевича с Дьяволом?! Весь мир, как на ладони.  Не с самой лучшей стороны, но повидала — а так сидела бы в своей деревне на краю света да обидами изводилась…. 
      Борзеевич неизменно составлял заметку о каждой находке, сверяясь с Манькиными представлениями. 
      — Вот, Маня, — говорил он, — видишь ли ты наскальную надпись, где прыткий художник запечатлел свое видение того периода, в котором жил? Видишь ли ты медведей и мамонтов, и бегущего за ними с дубинкой человека? О чем поведал тебе сей документ?
      — Ну, наверное, хотел он сильно есть, и не все животные в то время вымерли, — отвечала Манька прилежно. 
      — Ох, Маня, да ведомо ли тебе, что горы сии были равнинами? И жил тот человек и горевал, если не было живности, потому как основной прокорм его был во много раз больше его по размеру.  И чтобы добыть прокорм, объединялись люди в стаю, а в стае надо было общение какое-никакое иметь, и стал человек слово молвить — так получилось человечество! Но вот медведь, станет ли он ночевать на пустой желудок? Выходит, и прочая живность тут была.  Живностью, выходит, изобиловала сия земля.  Следовательно, климат был другой, росли здесь и травы и деревья.  Ничто, выходит, не вечно в подлунном мире.  Где море, там гора встанет, а где гора, морю вскоре быть!
      — Вот-вот, — отвечала Манька, — я возьму посох, да и нарисую деревню.  И избы, и лес, и нас всех! Это что же, получается, что мы все тут жили-были? А ну как он от скуки рисовал? — спорила Манька, удивляясь, как много Борзеевич умудряется найти на пустом месте.  — Может, шел он как мы, и вспомнил о доме, о пустоте своего желудка, о теплой шкуре, да такой, какой ни у кого не было, и решил полюбоваться на свою мечту! Медведя палкой не напугаешь, и палкой мамонта не проткнешь.  Застряла бы в шкуре-то!
      — Не уважать документ не след тебе.  Глупостью своей ты бы весь мир насмешила! — отвечал Борзеевич, вразумляя ее.  — Не таков был первый человек, чтобы не забить медведя палкой насмерть или череп мамонту не проломить! Силушка в человеке была немереная.  Али не слышала, как напуганный человек сверх силы своей втрое сильнее становиться? Страх у него был — первобытный! Всего боялся — сверкнет ли молния, птица ли прокричит, березки в ряд встали, ветер сильнее подул, смерч пролетел.  Задумывался он от страха! Так и мысли у него появились!
      — А чего ему бояться-то было? Если все животные не бояться, так, стало быть, и ему нечего было бояться, — пожимала плечами Манька.  — Он же от обезьяны произошел! Или, по-твоему получается, что упал человек на землю из ниоткуда, и понял: или в уме повредился, или Бытие таково, что ума об этом Бытии у него не осталось?! Тогда, стало быть, правильно, перепугался насмерть — верить можно…. 
      — Ну, так мы и до зеленого человечка докатимся! — тяжело вздыхал Борзеевич. 
      — Ни фига они там с дубинкой шарили! Вот так вот взял человек с дубинкой и понял: «Не умно я как-то про себя думаю, а дай-ка мы распределим, где Ра, где Бо, где я, где е, а где мой ду»? А вот я тоже загадаю загадку! — с вызовом отвечала она, и выводила поверх рисунков, а потом уже и просто так оставляя надписи на каждом свободном для подписи месте: «Здесь была Маня! Смерть вампирам!» Рассматривала надпись, отрясая руки: — Пусть теперь и мои документы разгадывают!
      — Это, Манька, вандализм! — стыдил ее Дьявол, — Береги свою историю, пусть и не умеющую объяснить человеку, кто хорошо рисует, кто плохо, и по какой причине! — Дьявол зачеркивал «а» в слове «была», надписывал сверху «и» и добавлял «Дьявол и Борзеевич», — Любить надо все, что связано с человеком и его прошлым! — поучал он ее, щелкая по носу или по затылку щелбанами.  — А прошлым стает все, что есть сейчас.  Вот отошла ты, а «здесь были мы!» — уже в прошлом! И так столетие за столетием…. 
      Манька ошибки свои исправляла и в следующий раз, если находилось время, уже писала: «Здесь были Маня, Борзеевич и Дьявол» Неизменно оставляя подлое знамение: «Вампирам и оборотням — смерть!».  Иногда документ не умещался, и его приходилось разрывать на несколько скальных составляющих. 
     
      Чаще попадались такие места, которые Борзеевичу объяснить ничего не стоило. 
      Но были, которые становились для него несомненным открытием. 
     
      На пятой горе произошло нечто, отчего и Манька и Борзеевич разинули от изумления рот, рассматривая город, который стоял на самой его вершине. 
      Город раскинулся во все стороны.  Будто волшебством был перенесен город на вершину горы — молчаливый, грозный, как призрак на своей панихиде, Он был каким-то ненастоящим, призрачным, скрывая скалы и вершину, но чувствовалось, что город все еще жив.  Люди выглядели по-другому, не как в современное время, наверное, когда-то были красивыми, если подкормить и нарумянить, но сейчас их лица были изуродованы темными кругами вокруг глаз и мукой, начертанной на их челе.  Все они выглядели больными и страшненькими — скелеты, обтянутые кожей.  И, казалось, прикованы к своему месту — никто не гнался за пришельцами.  Немногие из них умирали на улице, повалившись наземь и корчилась в агонии от боли, часть их оставалась в домах: кто за столом, кто в постели, кто-то стоял у двери, будто открывал дверь гостю.  Но гостей они не видели.  Жители, мимо которых Манька и Борзеевич проходили, то и дело пытались ухватить их за подол.  Но, видимо, Манька и Борзеевич для них тоже были призрачными: плотные пространственные тени врывались в плоть и, не найдя ничего для себя, отступали, не причинив им вреда, оставаясь лежать в той же позе, в какой они их замечали.  Картины, виденные в Аду, так напоминали сие место, что теперь уж Борзеевич представил Ад так точно, что мог бы утверждать, что был там. 
      Удивляя своей живучестью, город был таким древним, которому, наверное, были тысячи и тысячи лет.  Все записи на стенах и на вывесках были сделаны странными знаками, не то иероглифами, не то рунами, но сколько бы Борзеевич тупо не пялился на надписи, он не увидел сходства ни с одним знакомым ему алфавитом, в которых он считал себя абсолютным профи.  Борзеевич заглядывал внутрь, изучая помещения, и выходил наружу, снова рассматривал надписи, слюнявил карандаш и пытался скопировать знаки в блокнот, который всюду таскал с собой и берег пуще глаза. 
      — Вот здесь должно быть написано «булочная», — решительно заявлял он, просчитывая количество знаков. 
      Манька тоже заглядывала внутрь, и с сомнением качала головой. 
      — Или «столовая», или «кафе», или «трактир», или… название какое-нибудь… «Червяки на затравку»…
      — Тогда, — не соглашался Борзеевич уступать, — надо найти еще такой же дом с печью и прилавком и столами.  И если название повторится, то прав я, а не ты!
      — Ночь пришла и уйдет, — сердился Дьявол.  — К чему изучать мертвый язык? Он мертв, и все что вело его к гибели, делали люди, которые говорили на мертвом языке. 
      — Ну, не такие уж они мертвые, — возмущенно раздражалась Манька, обходя старца с пробитой головой.  — Что-то да здесь было! И этот ранен, и этот…
      От города исходило что-то нехорошее.  Манька так же чувствовала эманации в избе, когда та была страшно больная.  Но там она чувствовала боль и надежду, а здесь эманации подавляли и вызывали страх — и волосы вставали дыбом от вида мрачного умирающего города.  Даже дышалось тяжело — воздух в этом месте удивлял своей спертостью, будто стоял город не на горе, где дули безумствующие ветра, а в каком-то другом месте.  И солнечный день становился тьмой, где город врастал в камни — в городе царила ночь, и, пересекая его, они словно бы погружались под воду.  То тут, то там в общей картине имелись некоторые пробелы — места, где не было домов вообще.  В таком месте и Манька, и Борзеевич понимали, что все, что тут есть, им только чудится, а на самом деле они все еще идут по горе, и там, за пределами мрака, все еще день. 
      — Манька, нам здорово повезло! Мы идем по Проклятому городу! — Борзеевич вдруг остановился, к чему-то прислушиваясь. 
      Он мгновенно вспотел, потирая виски, раскраснелся, разволновался, будто только что получил крупную премию.  Манька перевела взгляд на Дьявола, который снисходительно поглядывал на Борзеевича сверху вниз. 
      — Что еще за Проклятый город? — спросила она, недоверчиво озираясь. 
      — Можно услышать… — с рассеянным, туманным взглядом невнятно пробормотал Борзеевич, как будто сошел с ума.