Молодой дворянин был где-то рядом, я его не видела, но он все время просил быть осторожнее.  Меня поили горьким вином из красивого фамильного витого бокала, передо мной маячили то жена дворянина, то теща, то незнакомая высокая женщина с высокомерным лицом.  После четвертого бокала меня стало тошнить, закружилась голова.  Меня кулем взяли на руки и отвезли к черте города и бросили в канаву.  Кто-то из подручных пару раз прошелся по мне руками, но мне уже было все равно, я уже умерла. 
     Меня не похоронили.  Меня так и не нашли.  Никому в голову не пришло искать – я была молодая, бедная и одинокая.  Я лежала гордая и красивая, пока окрестные собаки не пронюхали про меня. 
     Два дня подряд шел дождь.  Он бил тело по лицу, разбрызгиваясь на ресницах, а я сидела над телом и пыталась укрыть его собой.  Дождь шел сквозь меня, собаки меня не боялись.  Наверное, они тоже меня не видели.  И потом еще два дня я смотрела, как они рвут молодое тело, еще недавно бывшее мной и плакала. 
     Правда, потом молодая жена дворянина скончалась в страшных муках.  Но я тут была совершенно ни при чем.  Просто смотрела с усмешкой.  Как говорится – зла не желала, но и добра не делала. 
     А потом я умерла совсем маленькой.  Помню только холод окружающей ночи.  Я еще ничего не успела научиться понимать – на это нужно время, а у маленькой девочки, замерзшей под забором, его не было.  Правда, тогда я переродилась совсем быстро.  Некого было мне прощать, мать моя замерзла тут же, рядом, в сугробе.  Холодно было.  Я даже не знаю, какой был город.  И какой год. 
     Следующий раз я выросла пухлой хохотушкой.  Я носила длинное платье и работала в магазине.  Мне было всего тридцать, я ни разу не была замужем и обожала фотографироваться.  Вся комната моя была завалена моими фотографиями, в фас и профиль.  Ах, какой чудный был у меня тогда профиль! Вздернутый нос, щечки двумя персиками и губы варениками.  А потом мой фотограф зарезал меня из ревности.  И я навсегда осталась на его фотографиях бледной размазанной тенью с провалами мертвых глаз. 
     Потом еще много раз я умирала.  Умирала обыденно, прожив недолгую и, как правило, несчастливую трудную жизнь – рабочая на заводе, с лицом, серым и изможденным, с тремя детьми, женщина из глубинки, в любой мороз надевающая дырявые валенки и шурующая по метровому снегу за дровами, инвалид детства, хромая и преждевременно постаревшая бухгалтерша в занюханном госпредприятии.  Много было смертей.  И всегда я прощала тех, кто мог быть виноват.  Даже если был.  Какая мне уже разница? Сколько раз я плакала над своими телами! Сколько раз я стояла за плечами любимых и ненавидящих.  Сколько слов в свой адрес услышала.  И с каждым разом мне все проще становилось уходить.  Я видела, что ничего достойного рядом со мной не было и нет.  Не за что держаться. 
     И тогда я задумалась о природе памяти.  Вот сейчас я помню, что была бухгалтером.  Не КАК, а ЧТО.  Саму работу я не помню.  Помню только понятие (даже не помню – знаю) и свою сгорбленную над бумагами спину. .  Помню, как после работы забирала из садика маленькую дочь.  Помню, как она плакала.  А работу не помню.  Видимо, приобретенные навыки – никак по-другому не назовешь – остаются вместе с телом.  А постоянные – любить, радоваться, верить – остаются.  Наверное, это свойства души.  А все наработанное – это средства для этой души.  Наносное, лишнее.  Необходимое лишь на каком-либо этапе.  Как машинное масло – каждый раз другое.  А без него – никак. 
     Однажды я умерла в родах.  Наверное, просто моему ребенку не хватало души.  И я умерла, чтоб родиться.  И тут же умерла, благодаря дежурной нянечке. 
     Тогда я долго ходила.  И за мной бегал хоровод новоумерших малышей, не понимающих еще, куда им теперь деваться.  Со временем их всех разобрали, и я опять осталась одна.  К тому времени нянечке вырезали аппендицит.  И ей-богу, моя рука даже на миллиметр не приблизилась к скальпелю хирурга.  Я встретила ее, потрепала по щеке и показала, куда идти.