Шихуанди рассмеялся. 
     - А куда ты денешься? Конечно, подумаешь… Ступай, завтра познакомишься со своими подчиненными.  Я бы вызвал их сегодня, да час поздний, наверняка все дрыхнут – приползут, как сонные черви.  Прощай, да держи меня в курсе…- Он легко, небрежно коснулся затылка склонившегося перед ним Янмина
     .  .  . 
      Дорога лучника Ван Вэя в императорское войско была долгой и выматывающей душу, как и все дороги в жизни.  Боль была дорогой его жизни с самого рождения, и, если он считал себя достигшим чего-то, то этим «чем-то» было именно преодоление боли.  Отец его распахивал земли к востоку от Сяньяна, и, должно быть, был доволен своей судьбой – во всяком случае, совершенно не стремился вернуться в родную деревню и взглянуть на новорожденного сына.  Пока крохотный Ван Вэй дрыгал ножонками в большой кособокой корзине, грубо сплетенной из засохших миндальных веток, его прозрачная мать с морщинами вокруг молодых глаз убирала абрикосы в господском саду. 
      Изредка она подходила к корзине с ребенком, и тогда мальчик, которого бесконечно мучали то колики, то рано начавшие резаться зубки, принимался что есть силы сосать и жевать твердый рукав ее домотканого платья.  Вкус суровой материнской одежды умел прогонять боль как ничто другое на свете – испытанные травяные отвары для младенцев имели жуткий вкус и еще больше раздражали маленькие десны.  Научившись сперва садиться, а затем вставать на тонкие, кривые ножки, Ван Вэй пытался найти этот вкус где-то еще, чтобы наслаждаться им беспрерывно.  Он уже в лохмотья изгрыз неровные края своей корзины, хватал и жевал грязную подстилку, один раз ему удалось даже выдрать клок шерсти у неосмотрительно заглянувшего в корзину дворового пса.  Но все было тщетно.  Должно быть, свойством прогонять боль обладала одна-единственная в мире вещь – грубая ткань, хранящая тепло и запах щуплого материнского тела. 
      Однажды крохотному мальчику удалось выбраться из корзины и отползти достаточно далеко: он быстро передвигался на четвереньках и то и дело облизывал исколотые затекшие ладошки, удивляясь этой новой длинной дороге, пронизанной болью.  Затем боль утихла, сделалась слабее, а колючая трава под ладонями и коленками сменилась плотно утрамбованной глиной: сад кончился – за ним находился широкий хозяйственный двор.  Ребенок, не чувствуя больше боли, засмеялся обрадованный и первый раз в жизни легко поднялся на ножки.  Он сделал несколько неровных, робких шагов и ощутил ни с чем не сравнимую легкость свободы.  Но все дороги в мире имеют коварное свойство заканчиваться болью - эту истину малыш усвоил несколько мгновений спустя, когда добрался до корыта с кипятком, оставленным прачкой.  Он, не раздумывая, сунул исколотую травой руку сперва в красиво изгибающийся пар, затем – в источник этого пара – воду, и пошатнулся от новой, невиданной прежде боли.  По всей вероятности, то, что малыш, покачнувшись, упал на спинку, а не в корыто с водой, спасло ему жизнь.  Он не закричал, испугавшись, видимо, что криком сделает себе еще больнее. 
      Мать хватилась его не слишком скоро - она удобряла орхидеи в дальнем конце сада и слушала рассказ престарелого родственника хозяина о том, как тот ходил в поход с покойным императором и сколько шелков и золота было добыто тогда.  Когда она, наконец, решила проведать сына, то увидела, что корзина пуста, а мальчик исчез.  Все, кто был в саду, услышали ее слабый вскрик: бедная женщина решила, что ребенка утащил шакал, которых в ту осень развелось бесчисленное множество.  Как бы то ни было, мальчика принялись искать и нашли почти бездыханным от боли: он не плакал и молча смотрел в небо.  Он не заплакал и в тот страшный миг, когда ему обрабатывали обожженную руку настойкой травы гесса – обжигающей не хуже кипятка.  Не плакал Ван Вэй и сделавшись старше, когда его били более крепкие сверстники, обозленные нищетой и отсутствием развлечений; один раз соседский парень – длиннорукий, уродливый, с выбитыми передними зубами – рассек ему лоб ударом металлического кнута – Ван Вэй тогда лег окровавленным лицом на землю и лежал так до тех пор, пока боль не отпустила его. 
      С десяти лет он, как и все деревенские мальчишки, уже вовсю поливал потом не слишком плодородную землю окрестных полей – почти все они принадлежали господину Ли Джуну, и лишь самая малая и худая часть кормила деревенских жителей.  Так прошло несколько томительных лет, вылепивших из нескладного, покрытого царапинами и цыплячьим пухом мальчишки смуглого высокого подростка, с утра до ночи торчащего на чайных полях.  С некоторых пор Ван Вэй стал замечать чужие взгляды, прикованные к его телу, - и удивлялся этому.  Чего они все смотрят? Впрочем, задумываться было некогда - сборщик чая, обязанный собрать за день не меньше тринадцати корзин листьев, не мог позволить себе эту роскошь – думать над всякими пустяками.  Ладони Ван Вэя были вечно в кровь исхлестаны прутьями.  Отросшие темные волосы в красивом беспорядке лежали на загорелых плечах.  Один глаз был, как и положено, темно-карий, другой – заметно косил и отливал зеленью, что, в сочетании с маленьким, почти девчоночьим, ртом делало подросшего мальчишку объектом пристального внимания не только женщин, но и мужчин.  Как-то раз, в полдень, в самую жару, когда взрослые сборщики чая ушли к реке – смыть с себя рабочую пыль – к Ван Вэю подкрался «главный в поле» - Ахун Хуан - волосатый, желтозубый, по прозвищу «Гуань-лун» - дракон
      .  Все окрестные мальчишки втихомолку потешались над неровными, выступающими вперед зубами «главного» - думается, из-за них он и получил свое драконье прозвище.  Он знал об этом, обижался, как маленький, и гордо называл себя «Восьмой ранг» - этот самый ранг недавно пожаловала Гуань-луну местная земельная коллегия.  Желтозубый Ахун Хуан легко, точно чайный лист, приподнял паренька – оказывается, он был сильный! Опешивший поначалу Ван Вэй скоро пришел в себя и попытался разжать драконьи лапы на своих бедрах.  Гуань-лун, дыша, как забегавшийся пес, что-то неразборчиво бормотал и пытался затащить Ван Вэя поглубже в заросли, но крепкий мальчик отбивался изо всех сил и хватался за ветки. 
     - Пустите меня… Куда вы меня тащите? Вы что, ненормальный, да?
     - Эй ты, обезьяна! – чей-то негромкий, властный голос заставил Гуань-луна ослабить свою внезапную хватку.  – Ну-ка отпусти мальчика!
     - Ли Джун, - пробормотал задыхающийся Гуань, - вот черти принесли… - Ван Вэю почудился испуг в его голосе. 
     - Отпусти, я тебе сказал! – Ван Вэй, голый по пояс, испуганный и разозленный непонятной выходкой Гуань-луна, выскочил на тропинку в двух шагах от господина Ли Джуна.  Тот оскалил в улыбке большие, немного волчьи зубы. 
     - Что, парень? С таких лет уже таскаешься по кустам с чужими дядьками? Ай-ай –ай, нехорошо! – последние слова Ли Джун проговорил женским назидательным тоном, и Ван Вэй понял, что он паясничает. 
     - Да не таскался я – мальчик брезгливо передернул плечами, точно пытаясь таким образом избавиться от следов чуждых прикосновений.  – Я чай собирал, а этот… подкрался и схватил… чего я ему сделал-то?
     Ли Джун засмеялся. 
     - Чего сделал, говоришь? Да ты еще дурачок, я вижу… Я в твои годы уже знал о жизни больше…- он взял Ван Вэя за подбородок и пристально посмотрел ему в глаза. 
     Ван Вэй попытался высвободиться: что они все пристали к нему?
     - Я тоже знаю о жизни много…А сейчас я должен собирать конгу: у меня всего восемь корзин…
     Ли Джун, не выпуская подбородка мальчика, шевелил бровями – должно быть, раздумывал.  Наконец, сказал:
     - Вот что, красавец! Это хорошо, что я тебя встретил… Конгу собирать тебе больше не придется.  Утром я получил письмо из коллегии «Бин –бу» - есть такая в Сяньяне… – он вытер пот с темного лба.  - Так вот, армии Августейшего Владыки требуются красивые мальчики, вроде тебя.  Я не сторонник отправлять своих крестьян куда бы то ни было – особенно теперь, когда надо поторапливаться с уборкой чая… Но ничего не поделаешь – хотя бы одного придется отдать… - Ли Джун слегка осекся, увидев, как расширились глаза мальчика.  Он ждал, что будущий воин начнет его упрашивать, но тот смотрел прямо перед собой и молчал.  В тот же день его увезли в Сяньян и определили рядовым в подразделение лучников.  Боль стала теперь ежедневной, ежечасной – во время учений песок впивался в глаза, точно взбесившийся кот, жесткие башмаки стирали ноги до крови, до сумасшествия.  Но главное – побои. 
      « Воин, которого мало били, - плохой воин» - по несколько раз на дню повторял начальник воинской части Пэй Фудэ – плотный, широкоплечий, с ленивыми, добродушными глазами откормленного теленка.  Зря он старался – Пэй Фудэ.  Новобранцев и без того били все – не бить считалось плохим тоном.  Ван Вэй и тут молчал: воин должен быть терпеливым.  Спустя несколько месяцев после поступления на службу, он заболел болотной лихорадкой – и непременно умер бы, если б зима не пришла в тот год раньше обычного. 
      Одно было отрадно – никто в армии не смотрел на лицо и фигуру Ван Вэя так, будто облизывал леденец.  Красавцев здесь было предостаточно. 
      .  .  . 
      С возрастом Янмин стал страшиться смерти.