Ольга Козэль.  Похороны зеркала. 
     
     
     .  .  . 
     Больше ничего похожего не было, но этот серый московский снег определенно напоминал мертвые лепестки цветка лан-хуаня. 
     Кандидат химических наук Кирилл Георгиевич Ольшанский сидел в своей десятиметровой комнате, в общежитии для научных работников и мысленно глядел в то лето…
      На столе перед ним лежало только что написанное стихотворение – Ольшанский перечитывал его снова и снова и все еще не мог поверить в то, что это написал он сам.  Стих, разумеется, не был гениальным, но разве в этом суть? Просто… никогда до этого он не говорил с Симоной вот так – запросто, как с женой, как с человеком, сидящим рядом с ним за столом, заваленным разным хламом.  И вот – кажется, у него получился этот разговор… Ну и что из того, что Симоны нет рядом и никогда не будет? Пусть! Она сейчас в зимнем, беззвездном Кельне, танцует принцесс и лебедей, а, может быть, кружится по сцене в головокружительном танце, от которого у него с детства замирало сердце – кажется, этот танец называется «Па –де-труа»… А, когда, наконец, окончится вечерний спектакль, она выйдет в студеную вестфальскую ночь – и обжигающий ветер с Рейна будет отрывисто дышать ей в лоб, щеки, в ресницы.  Нет, нет, Кир знает – ветер будет теплым: он не посмеет обжечь холодом это лучшее в мире лицо…
     
     .  .  . 
      Чжан Чжимань, который, по слухам, разбирался в подобных вещах лучше всех в Поднебесной, оказался человеком крайне неприятным. 
     - Ну и раскапывайте свою армию, я-то здесь причем? Ваш покорный слуга – всего лишь
     магистр черной магии, а не археолог…
      Он сильно, до боли в ладони, сжал пальцы.  Все это было неверно, все это была чушь: черная магия в этих вопросах, как и во многих других, никогда не отличалась от белой.  Если мертвые начинают вмешиваться в жизнь живых, то речь идет о «печати демонов» - это известно еще с древних времен - со времен того самого императора Шихуанди, о котором только что с жаром рассказывал толстый, неряшливо одетый немец. 
      Эти двое поймали его на кладбище, возле свежей могилы сына зубного техника.  Маг, согласно договоренности, пришел положить на могилу мальчика два соломенных венка, заранее оплаченных, и тут вот эти господа…
     - Я отказываюсь участвовать в подобном деле! – объявил он, аккуратно снимая соломинку с наглаженных до хруста брюк.  – Мало ли что кому померещилось…Вы же, ученые люди, не верите в магию… - голос мага сделался насмешливым.  Археологи, или кто они там, переглянулись в замешательстве: вероятно, им стала заметна логика в его словах – действительно глупо не верить в магию, и обращаться за помощью к магу.  – А знаете, господа, - язвительно продолжал он, - что Ваш Мартин Лютер называл всех магов «шлюхами дьявола»? – маг повернулся к ним спиной и снова наклонился над могилой.  Он чувствовал, как смущенные немцы смотрят ему в спину.  Наконец, один спросил:
     - А зачем нужны венки из соломы?
      Маг по голосу догадался, что это полюбопытствовал спутник толстяка - русоволосый, долговязый паренек в потертых джинсах.  Пришлось обернуться и продолжить этот бессмысленный разговор.  Толстый немец с неудовольствием глядел на него.  Магу сделалось скучно.  Он принялся объяснять монотонным, заученным тоном:
     - Соломенные венки возлагаются на детские могилы, чтобы отпугивать небесную собаку, которая может заглотнуть ребенка…
     Немец удивленно поднял жирные, белесые брови:
     - Заглотнуть труп?
     Маг посмотрел на него как на умалишенного.  Ответил терпеливо:
     - Не труп, а духовную субстанцию, переселившуюся на небеса…
     Паренек хмыкнул:
     - Понятно.  А что, обычный человек не может склеить соломенный венок - для этого непременно нужно быть магом?
     Толстый толкнул мальчишку в бок.  Маг неожиданно засмеялся:
     - Вот-вот, мой юный друг… А чего Вы тогда явились ко мне? Разбирались бы сами со своими раскопанными мертвецами, или зарыли бы их назад!
      Парень подумал, вероятно, что маг шутит, и вежливо усмехнулся.  Толстый археолог проговорил с терпеливой серьезностью:
     - Речь идет не о мертвецах, а о величайшей загадке истории – нескольких сотнях глиняных воинов…
     О Небо, опять начинается эта сказка про белую кобылу! Маг сорвал пучок травы и старательно вытер землю с левой руки.  Повторил спокойно и уверенно:
     - Речь о мертвецах.  Обычные статуи из глины вели бы себя куда тише и культурнее. 
     .  .  . 
      Но Чжан Чжимань, владелец двух салонов оккультных услуг в Нанкине, почти шутил.  Из сбивчивого, дурацкого рассказа этих немцев ничего нельзя было понять наверняка, да и к чему нужно это понимать? К раскопкам древних городов и могил Чжан, как и все его коллеги, относился почти с ненавистью, к тем, кто это делал, - почти с презрением – относиться к последним с ненавистью мешала твердая, спокойная уверенность, что эти недоумки-исследователи и так уже «ходят под секирой», то есть под неусыпным оком темных сил, а, значит, дни, а, может, и минуты, их жизни, скорее всего сочтены.  Самому Чжану не раз приходилось раскапывать могилы, но для самого себя он не считал это дело опасным: во-первых, он, как и любой маг, был убежден, что умеет договариваться с миром мертвых, а во-вторых, имел твердую уверенность в пользе своих действий - как для потревоженных мертвецов, так и для их живых родственников. 
      Существовало еще и «в-третьих»: Чжан вообще не привык бояться за себя – так уж по-дурацки сложилась жизнь.  Лишившись в раннем детстве отца (заядлого курильщика опиума) и немногим позже - матери, он воспитывался в доме пожилой родственницы, в пригороде Нанкина, в большом, крайне неуютном доме, заваленном разной дрянью, вроде пыльных коробок с обувью, принадлежавшей давно умершим людям, перевернутых безногих стульев или сломанных машинок для варки кофе, вывезенных из Германии еще в эпоху кайзера Вильгельма.  Под стать дому был и сам городок – древний, но неинтересный: узкие кривые улочки выходили к реке с рыжей от глины водой и голыми, неприметными берегами; единственной достопримечательностью считался древний монастырь - точнее, то, что от него осталось: раньше в нем жили не то даосы, не то еще кто-то – бес их там разберет.  Оживал неприметный городишко только один раз в году – в двадцать пятый день восьмого месяца, когда великая звезда Тай Ян оказывалась в зените и все жители высыпали на улицы поклониться ей.  Вот тут-то наступало торжество, наступало веселье! На каждой улочке выставлялся временный алтарь, на котором с утра до ночи жгли свечи и благовония - любой желающий мог взять свечу из огромного прямоугольного ящика, стоящего тут же – свеч было много, никто за ними не следил, чем, разумеется, пользовались городские мальчишки, запасаясь на весь год дармовым воском.  Кроме того, во время праздника бесплатно раздавали красивые картонки, в которых солнце обращалось к народу – поговаривали, что их изготовляют за счет людей, которые во время болезни принесли обет пожертвовать после выздоровления деньги на это благородное дело.  Картонки перечитывали по много раз, - обыкновенно доверяли читать вслух красивому мальчику-подростку – и тут уж везунчику и впрямь можно было позавидовать.  Чжан читал почти каждый праздник – он звонким, как новая монета, голосом, дрожащим от предвкушения близкого богатства, выводил:
      «…Когда прихожу я, великое светило мужского начала, мои лучи освещают весь небосвод.  Я не устаю ни днем, ни ночью и постоянно неуклонно следую своим путем.  Все люди почитают богов, но передо мной, великой звездой мужского начала, склоняются редко или никогда.  Двадцать пятый день восьмого месяца – день моего рождения, и по этому случаю вы обязаны прочитать это обращение и возжечь в мою честь свечи и благовония.  Семьи, выполняющие эти распоряжения, не постигнет зло, но тех, кто пренебрегает ими, ожидает бездна и погибель…» Читая про «бездну» и «погибель», Чжан косился на столик перед алтарем – обычно в это время на него начинали складывать подарки для избранного мальчика.  Чего там только не было: и конфеты всех размеров и цветов, и засахаренные рисовые черви – просто объеденье! – и, самое главное, конечно, деньги – начищенные до блеска монетки, ссыпанные в ворсистый, оранжевый мешочек – «благодарность солнца»… Чжану, при всем его трудолюбии и изворотливости, никогда не удавалось заработать больше, чем в эти дни поклонения Тай Ян – однажды вырученных таким образом денег хватило на великолепную крашеную рыболовную сеть, пропитанную дубильной корой – вещь, о которой никто из окрестных мальчишек не смел даже мечтать.  Такой сетью можно было ловить не только рыбу, но и крупных мидий, и даже сердцевидок – последних охотно покупал у маленьких рыболовов знакомый гробовщик: говорят, из их раковин, смешанных с растительным маслом, получается прекрасная пропитка для гробовой древесины.  Впрочем, продавец лишь немного дешевле принимал и пустые раковины, и Чжан иногда поддавался соблазну самих сердцевидок съесть тут же, на берегу, блаженно закрывая глаза и смакуя нежное, сочное, пахнущее речным дном мясо! Красивые прочные раковины тоже было жаль.  Они пригодились бы для изготовления сотни важных и нужных вещей, но Чжан, скрепя сердце, отдавал их гробовщику: очень нужны были деньги.  Он любил деньги, как любит приютский мальчик иногда балующего его воспитателя.  Да деньги и были его главными воспитателями. 
      Кроме них, воспитывать чужого мальчика никто не собирался – неродная бабушка – двоюродная сестра его собственной покойной бабки – целыми днями ходила, как привидение, по своему бесприютному жилищу и громко жаловалась на головные боли.  Слушать ее жалобы было некому – она разговаривала сама с собой, с пыльным хламом в углах, с истертыми фотографиями родственников на ободранных стенах.  Подрастающий Чжан как-то не вникал в ее бормотания и прочно усвоил из них только одно: были бы живы «младенцы» – ее родные дети, умершие друг за другом лет пятьдесят тому назад – бабушкина голова не болела б теперь, а сама она жила бы вечно.  Впрочем, может быть, вместо «вечно», бабушка говорила какое-то другое слово – Чжану чаще всего было не до нее и не до «младенцев», лежащих в неглубоких могилках тут же, за домом, почти у самого края кривой тропинки.  У мальчика были дела поважнее: единственная родственница худо-бедно кормила и одевала сироту, да и только, а ведь уважающему себя мужчине, пусть даже и двенадцати лет от роду, чтобы чувствовать себя человеком, необходимо множество вещей, таких как нож, фонарь, рыболовные снасти, дешевый табак для самодельной трубки (один школьный товарищ продавал – правда, дороже, чем в табачной лавке, но иного выхода все равно не было).  Для того, чтобы заиметь все эти необходимые мужские вещи, требовались деньги – и Чжан стремился заработать любыми способами: ловил птиц и кошек, бегал на станцию - помогал пассажирам перетаскивать вещи (хотя те поначалу и удивлялись худобе и малому росту добровольного носильщика, но от Чжана было не так-то легко отвязаться – схватившись за ручку чемодана, он не отпускал ее ни под каким видом, пока груз не был перенесен на нужное место), летом подрабатывал, собирая лепестки розы на соседней плантации – в - общем, крутился как мог. 
      Он бы не обратил внимания на стенания неродной бабушки еще сто лет, если б однажды – это случилось как раз перед началом празднества Чун Ян - она не заболела всерьез и не слегла окончательно.  Она лежала в верхней, продуваемой сквозняками комнате, держалась за голову и без конца говорила о смерти.  Врач, вызванный к больной сердобольной соседкой, пробыл в комнате не больше пяти минут, прописал желтый, пахучий порошок и полный покой, который, по его мнению, должен был скоро перейти в покой вечный.  Чжан забросил бумажного змея в виде корабля, которого усердно мастерил к празднику Чун Ян, и наблюдал за происходящим глазами, расширившимися от ужаса.  Он как-то сразу представил себе, что его ждет, если умрет бабушка: придут незнакомые равнодушные люди, вытащат из дома бабушку в гробу - в холод, в мрак, в неизвестность - а потом возьмутся и за него – тоже вытащат и тоже в неизвестность, которая вряд ли чем-то будет отличаться от бабушкиной – тот же холод и тот же мрак.  В тот вечер он улегся на полу, под дверью комнаты, где помещалась умирающая, и долго не мог заснуть: мешали внезапные, совсем девчоночьи слезы.  Но сон принес Чжану избавление от всех бед сразу – от скорого сиротства, от нищеты и дурного пути в – будущем.