Симона кивнула – и больше не беспокоила его.  Вскоре она подружилась с Томасом и этим русским бездельником: должно быть, оттого, что остальные были заняты и не могли уделять ей того внимания, к которому, вероятно, привыкла в своем театре эта взбалмошная дамочка.  Томас, сперва рвавшийся участвовать в обретении странной находки, очень скоро сник и заскучал: непосредственно раскопкам уделялось очень мало времени, а бесконечные математические подсчеты и отправки материала в лаборатории для дальнейшего исследования очень скоро наскучили мальчику, поэтому он – наверное, единственный из всех людей Хайнена ( не считая полоумного химика) – с нескрываемым радушием отнесся к внезапно появившейся в группе Симоне как к не слишком занятому человеку, с которым можно свести знакомство. 
      Они втроем с самого утра уходили куда-то в степь, подальше от людей.  По вечерам – тоже втроем - о чем-то говорили у костра, тесно сблизив растрепанные головы.  Петер не обращал на это внимания: он не отходил от двух десятков глиняных воинов, порученных его группе, первое время даже спал на земле, поблизости, благо, погода стояла жаркая, и простуды можно было не опасаться.  И был удивлен и раздосадован, когда длинный Михаэль, археолог, с которым он когда-то вместе учился в университете, однажды, кивнув вслед Симоне, спешащей к рукомойнику, сказал ему: «Интересная женщина… А, ты знаешь, Петер, по-моему, твой Том влюбился в нее…» «Не говори ерунды, - отмахнулся в тот раз Хайнен, - она старше в два раза…» Михель пожал плечами и неопределенно сказал: «Тебе виднее…»
      После этого нелепого разговора Хайнен стал приглядываться к Симоне.  Он с неудовольствием смотрел на упругие ноги, обтянутые тонкой тканью спортивных брюк, на припухшие веки, нелепо разукрашенные синей тушью, на рыжую голову балерины – яркую, как степной пожар.  Стыдно сказать, но он следил за этой бесшабашной троицей – что ж, в конце концов, он отец… Однажды он увидел, как все трое вошли в палатку этого русского – зачем, для чего? На улице жара, какой смысл задыхаться в душной палатке? Ну что ж…Петер, проклиная себя за подлость, тем не менее, приложил ухо к брезенту.  Легкий голос Симоны, точно ночной мотылек, забился у него в ухе. 
      « А однажды… представляете, мальчики… - взволнованным голосом рассказывала фрау Вибе, - выхожу я вечером из театра, а на улице такой ужасный мороз, что…» Петер хмыкнул тогда – и убрался от палатки.  Ничего страшного не происходило – дурак Михаэль! Томас, русский и рыжая балерина продолжали слоняться по степи.  Издалека они напоминали мать, отца и сына – и Петер не беспокоился, даже был рад, что парень под присмотром.  Но тут начались неприятности с местными крестьянами – эти ячменные кроты, сперва даже гордившиеся, что на их земле нашли древнее сокровище, затем принялись выражать недовольство начавшимися работами: шум машин им мешает, костры чадят, посторонние люди толкутся, то-се… Сперва просто высылали к Вибе делегации со своими глупыми требованиями, затем стали открыто вредить.  После того памятного всем случая с местными подростками, из-за которых автомобиль, увозящий породы в лабораторию, в клочья разодрал шины, а в спину шофера ударилась непонятно откуда взявшаяся бутылка из-под рисовой настойки, Вибе распорядился, по крайней мере, на неделю организовать ночные дежурства и сделал публичное заявление, в котором обязывал всех возвращаться в городок не позже восьми вечера, да и днем просил быть осторожными и не отходить далеко от места работы.  Томас и его новые друзья заявления не слышали, потому что как раз пропадали где-то в степи.  Хайнен тогда решился, наконец, на разговор с сыном.  Он раньше обычного забрался в тот вечер в палатку и долго ожидал, пока Томас нагуляется со своей балериной.  Вернувшийся сын удивленно посмотрел на Петера.  «Не ожидал, видно, что я буду ночевать дома…» - отметил про себя Хайнен.  Он решил не тянуть резину - что толку?
     - Вот что, Томас… - начал он как можно беззаботнее.  – Профессор Вибе просил всех наших без крайней нужды не отлучаться из городка.  Местные пошаливают…
      Мальчик скорчил уморительную гримасу и принялся расшнуровывать кроссовок.  Сказал недовольно:
     - Да знаю я, папа.  Напугали же вас всех эти дураки – тогда, со своей бутылкой! Что ты мне предлагаешь – около палатки в мячик играть? Или, может, выкладывать картины из соломки?
     Хайнен разозлился, хотя старался не показать этого. 
     - Можете играть во что угодно – ты и твои друзья: человечество, по-моему, за время своего существования изобрело предостаточно способов безделья.  Ты сам напросился со мной сюда – я тебя не уговаривал.  Будешь продолжать в том же духе – поедешь в свой военный лагерь, - я серьезно говорю, Томас…(последние слова он выкрикнул раздраженно, увидев, что сын опять принялся гримасничать).  Томас снова, как ни в чем не бывало, наклонился к своим кроссовкам.  Петер молча смотрел на него.  Через минуту сын все-таки поднял голову:
     - Если человечество, как ты говоришь, папа, изобрело достаточно способов безделья, то должен же и я изобрести хоть один новый – иначе в старости мне будет стыдно, что я даром прожил жизнь.  Так вот – я предпочитаю бездельничать в степи. 
      Петер достал сигареты, хотя до этого никогда не курил в палатке.  Постарался выглядеть спокойным, но, кажется, удавалось это плохо. 
     - А фрау Вибе… она тоже предпочитает бездельничать вместе с тобой в степи? И твой этот русский гений от пробирки тоже? И ты хочешь, чтобы мне не казалось это странным: два взрослых человека…
      Сын стянул через голову свитер и принялся аккуратно складывать его в самом углу палатки – чтобы не смотреть в глаза что ли?
     - А что тебе кажется странным, папа? – не глядя на него, проговорил Томас.  – И зря ты так говоришь о Кире – ты, между прочим, совсем его не знаешь.  Что с того, что он химик, а не археолог? Он, между прочим, раскопал могильников не меньше твоего, даже в Африке работал… ему там местные негритосы чуть ли не памятник поставили: он какого-то их святого разрыл и научно доказал, что… ну, что это действительно тот самый святой, а не обыкновенная могила.  У негритосов там до приезда Кира крупный спор с властями был, а тут все разом притихли… А то что Кир здесь вынужден болтаться без дела, так это не его вина: просто твой геродот Вибе не дает ему работать…
     - Вот как? – язвительно поинтересовался Петер, с трудом сдерживая эмоции – ну какая все-таки свинья этот химик: мальчишке наплести такое!
     - Да, именно так… - продолжал Томас.  - Ты вспомни, ведь Кир тогда при беглом осмотре определил, что та глина, из которой сделана первая сотня, содержит пыльцу каких-то растений.  Вибе тогда обозвал его балбесом и предложил пойти выспаться…
     - И правильно сделал! – вставил Петер, туша окурок. 
     Сын вскочил. 
     - Правильно? А когда из лаборатории получили результаты анализа – там действительно оказалась цветочная пыльца – что ты на это скажешь? Откуда она там, в глине, взялась – другой вопрос, но это материал для исследования.  А твой Вибе во всех отчетах про пыльцу замалчивает, а Киру вообще запретил соваться к раскопам.  Это тоже правильно?
     Петер примирительно склонил голову. 
     - Ладно, сынок… Насчет Кира я, может быть, и не прав.  Ну а эта женщина…
     - Симона? – просто спросил сын. 
     - Да-да… Михаэль уже говорит, что ты в нее влюбился…
     Томас серьезно поглядел исподлобья. 
     - Михаэль твой дурак… Вовсе не я, а Кир… - но тут же, верно, спохватившись, что выдал чужую тайну, сын виновато умолк. 
     .  .  . 
      Когда-то Фу Хей был правой рукой молодого Императора Шихуанди, был его любимцем, его любовником – и Шихуанди – в ту пору двадцатилетний, скуластый и решительный –обычно ни во что не ставивший своих «альковных мальчиков», уважал и ценил Фу Хея как дельного советчика и неоспоримого знатока древних битв.  Но время шло, возле Императора появились новые люди – и Фу Хей оказался оттесненным в сторону.  Тогда он решил уехать в Кантон – не оттого, что чувствовал обиду, а потому, что хотел найти себе дело по душе.  Но в Кантоне ему, точно так же, как и в столице, было нечего делать – Фу Хей скучал и ждал, что Император вспомнит о нем. 
      Но Шихуанди никогда больше не вспомнил о бывшем друге: он вообще легко расставался с людьми – и Фу Хей знал об этом так хорошо, как никто другой.  Шихуанди жил своими сражениями – и побеждал в них так же легко, как крепкий, здоровый ребенок побеждает легкую хворь.  Он присваивал – земли, города, чужих жен.  Непобедимой оставалась только смерть – с нею нельзя было договориться, ее надо было смять, сломать, подчинить, иначе он перестал бы уважать самого себя.  И тогда он дал себе слово не сомневаться больше.  Он решил затеять игру – так когда-то, еще мальчиком, он затевал военные игры с детьми, чтобы только выйти победителем.  Слух об этой новой игре прошел по всему Китаю, как иногда внезапно по молодому, мускулистому телу мгновенно проходит страх смерти – с кровью, с отчаянием, с внезапно нахлынувшей детской слабостью.  Когда слух докатился до Кантона – он уже оброс новыми слухами и новыми страхами и напоминал собою крепко сбитый ледяной ком. 
     Один человек в Кантоне крепко задумался тогда.  Задумался друг Фу Хея, гадальщик на костях Янмин. 
     
     СЫН «ЗЕМЛЯНОГО ЧЕРВЯ»
     .  .  . 
      Искрометные фонтаны били когда-то в саду его детства, в далекой провинции Шэньси.  Это было самое удивительное и самое бесприютное место на свете.