В своей прежней жизни он имел все - деньги, славу, красоту и здоровье, а вот свободы никогда не имел, и теперь наслаждался ею, понимая: свобода – это когда никто и ничто не стоит за твоей спиной: ни прошлое, ни человек.  Дубовая дверь собственной лаборатории – вот, пожалуй, единственная вещь, о которой он жалеет из той, прежней жизни.  Он цеплялся за нее в тот проклятый день, как дитя цепляется за материнский подол, он кричал и плакал, но все было тщетно. 
     «Черная, тяжелая дверь с номером «87» - никакая другая не защитит меня, поймите вы, паршивые голодранцы…» Но его оторвали от дверного косяка насильно и вот, пожалуйста - поместили сюда, в психиатрическую больницу.  Глупо, конечно, вышло.  Но каковы врачи! Подобная утрата профессионализма даром не пройдет – это уж будьте уверены! Он, Антуан Мари Роже Браун, пытался обратиться к каждому из этих людей, но никто не мог его услышать и понять, чего он хочет. 
     Вот кретины! Он же ясно объяснял им (хотя это и не в его правилах – объяснять), что своими глазами видел на плече мальчика бабочку.  И принялся кромсать тело не из злостных побуждений, а чтоб помешать наглецу воскреснуть.  Но как им объяснить, почему мальчик не нужен был ему воскресшим? Для того чтобы это понять, нужно прожить его жизнь, нужно видеть мертвых в десятки, а то и в сотни раз, чаще, чем живых, нужно, наконец, чувствовать красоту смерти… Красота – это постоянство, а какое, к черту, постоянство у живого? Сейчас он спокоен и, в - общем-то, счастлив.  Здесь постоянно хочется спать – должно быть, от уколов или просто от скуки.  Во сне он не бездельничает – скорбные, черные колесницы привозят к нему в мастерскую десятки мертвецов.  Он бальзамирует их, долго и увлеченно работая с каждым.  Полный, красивый человек в египетском плаще пристально следит за его работой и время от времени показывает какие-то неизвестные новые инструменты, неспешно объясняя, как ими пользоваться.  Кто этот человек – Антуан не знает, но убежден, что имеет к нему самое прямое отношение или даже состоит с ним в близком родстве.  Он называет красивого египтянина уважительно и ласково – «учитель».  Иногда во время работы к ним подходит кто-то высокий и смуглый, с головой шакала – его визиты всегда вызывают у Антуана смутное беспокойство.  Но красивый египтянин что-то мягко и серьезно говорит гостю, указывая на ученика - тот кивает в ответ и, не оборачиваясь, отправляется восвояси. 
      Учитель долго смотрит вслед шакалу, затем подходит к Антуану и опускает ему на шею свою теплую, женственную руку. 
     - Ступай-ка спать, мой мальчик! На сегодня довольно!
     Ученик согласно кивает.  Усталой походкой он покидает мастерскую и ложится на жесткую, точно волосы подростка, траву. 
     И стаи белых бабочек разом выпархивают из его головы. 
      .  .  . 
     На этот раз интуиция не подвела Алекса.  Он проснулся, как ему показалось, оттого, что где-то рядом завозился во сне, заплакал его сын.  В последнее время память часто обманывала своего хозяина – бывало, он со всех ног летел домой, будучи уверенным, что Ксавье ждет его к ужину, и, только повернув ключ в замочной скважине абсолютно необитаемого пространства, вспоминал, как страшно он ошибся, бывало… Вот и в это утро ( дождливое, холодное, еще не успевшее толком выбраться из ночного мрака) ему почудился детский плач.  Алекс поднял голову и первое, что он увидел, был неразобранный диван Ксавье.  Тогда он понял все.  Нужно торопиться – немедленно забрать мальчика домой, пусть даже и не бальзамированного до конца, иначе может случиться страшное.  Что именно – он и сам не знал… Алекс быстро, кое-как оделся и вылетел в промозглый парижский мрак – трамваи еще не ходили.  Он долго бежал по мокрым, начинающим синеть улицам и остановился как вкопанный только тогда, когда увидел, что дверь лаборатории – черная, постоянно закрытая дверь с номером «87» - распахнута настежь.  Этого просто не могло быть, что угодно – только не это: за короткое время общения с Брауном Алекс успел понять, насколько редко эта дверь открывалась для посетителей.  Для мертвых ее открывали намного охотнее, чем для живых – что верно, то верно.  Но он должен, он имеет право зайти в эту дверь без приглашения: в конце концов – там, за длинным коридором, за глухими стенами лаборатории - его сын.  Он пришел забрать его, и он сделает это – во что бы то ни стало.  Лучше уж потом написать Брауну длинное покаянное письмо, оплатить расходы – и точка.  А дальше… дальше все наверняка будет хорошо, просто прекрасно, просто потому, что окажется рядом сын.  Решив это про себя, Алекс смело двинулся вперед.  Глаза быстро привыкали к темноте, да и темнота была уже ненастоящая - синюшная, как посмертные гипостазы, о которых рассказывал Антуан.  В этой темноте он на удивление быстро нашел нужную дверь – ту, что прямиком вела к сыну.  В лаборатории в ужасном беспорядке валялись инструменты, какие-то ампулы, большие и маленькие свертки… Одна колба была разбита – густой, темный раствор из нее пролился на пол.  Пахло чем-то едким, должно быть, пролитым веществом… Алекс почувствовал, что вот-вот упадет в обморок… Что, что все это может значить? Где его сын, его маленький мальчик? Почему Браун оставил его одного, в темноте, а еще врач? «Ксавье…» - слабо простонал Алекс в никуда, в синий хаос лаборатории.  И тут же увидел сына… Точнее не сына, а то, что от него осталось: это незнакомое, искромсанное лицо, эти отрубленные конечности могли спокойно принадлежать любому другому мальчику – опознать все равно было бы теперь невозможно.  Но Алекс сразу понял, что перед ним его сокровище, его дорогой мальчик. 
     Он тихо засмеялся, нагнулся к сыну и поцеловал в то место, где, по всей вероятности, когда-то находилось правое ухо.  Ощутил привкус соли на растрескавшихся губах. 
     «Ты соленый, как море» - сказал как-то Ксавье, когда Алекс, придя с работы, скинул с потного тела костюм, но еще не успел надеть домашнюю рубашку.  Алекс наощупь поднялся, подошел к столику с инструментами, взял первый попавшийся скальпель…
     Расстегнул воротник ковбойки, тут же, что было силы, воткнул нож Брауна в солнечное сплетение – и с удивлением понял, что не чувствует боли.  Счастливая улыбка не покидала больше лица Алекса.  Кровь спешно уходила из тела вместе с памятью и ужасом бытия – зато на их место пришло море и шумело в ушах до тех пор, пока угасающий слух не угас окончательно. 
     .  .  . 
     Он говорил им, что Шарль – не обычный мальчик, что он из аристократической семьи, а эти неучи… Пришлось на время путешествия по железной дороги расстаться с внуком. 
     Он предлагал денег, но все было тщетно – везти мертвого мальчика в пассажирском купе не разрешили.  Теперь вот он сидит на мягком кожаном диване и попивает кофе – а бедный Шарль трясется в багажном отделении, среди грохочущих чемоданов и ящиков. 
     Но скоро, очень скоро все изменится! Он везет Шарля в бальзамировочную лабораторию, к одному парижскому светилу.  Доктор Браун прислал вызов, он бальзамирует тело внука и тогда уж никто, ни одна живая душа, не осмелится назвать его трупом.  Пусть сохранится вечно, несчастный мальчик, пусть хотя бы в таком виде переживет всех своих родственников! Пассажир шумно зевает.  И долго, с умилением, глядит на родовой герб, выгравированный на крышке маленького дорожного саквояжа: красный сокол, приоткрыв мощный, размером с половину туловища, клюв, кружит над ядовито желтой пашней. 
     .  .  . 
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     КНИГА II. 
     НИФЕРОН
     
     
     
     Фидека принесли птицы.  Случилось это весной, незадолго до начала Больших Дождей.  Хромой Арра, беднейший крестьянин поселения, возился на своей делянке, когда вдали показались три огромных красных сокола.  Арра вскрикнул не столько от страха за свои посевы, сколько от изумления: красные соколы были в их местечке редкостью, он встречались ближе к востоку.  Птицы приблизились, и крестьянин заметил в клюве одной из них небольшой свёрток.