Их нельзя назвать просто вещами, они были чем-то большим.  А после смерти всей семьи Воскресенских почти превратились в раритет.  Обнаружив их, Света замерла в изумлении, словно откопала старинный артефакт, представляющий особую ценность.  Крайнее удивление тут же сменилось радостью, а затем – огорчением и стыдом.  Эти чувства были похожи на фейерверк, потому взорвались внутри нее так же ярко, и Света подумала, что подобное разнообразие непохожих друг на друга ощущений уже испытывала однажды – когда в двенадцатилетнем возрасте подарила маме на день рождения открытку с портретом Ирины Мирошниченко, которую стащила у матери школьной подруги.  Такие открытки продавались в газетных киосках, они были черно-белыми, и зачастую на них изображались актеры советского кино.  У мамы уже было несколько подобных карточек, на которых красовались Наталья Селезнева, Людмила Гурченко, Любовь Орлова, Ирина Алферова, Нонна Мордюкова, и Свете показалось, что открытка с Ириной Мирошниченко не будет лишней в ее коллекции.  От такого сюрприза мама пришла в восторг.  Еще бы, ведь он был куплен на деньги, которые дочка сама копила на протяжении нескольких месяцев – она складывала монеты в пустую пачку от папиных сигарет.  «Космос», вспомнила Света, так назывались эти сигареты. 
     В тот момент Света почувствовала безграничную радость от того, что смогла удивить родного человека.  Мама спросила, где она взяла эту открытку, и Света с гордостью ответила, что купила ее в «Роспечати», куда зашла после школы, и сделала она это сама! Но одну деталь Света упустила: открытка была подписана, и адресовалась она уж точно не ее маме.  Света отлично помнила, как дернулась мамина бровь, когда она перевернула карточку, будто страшное насекомое пролетело у нее перед глазами.  Светина радость тут же сменилась огорчением, а на смену ему пришел жуткий, всепоглощающий стыд.  Он напоминал изувеченного монстра, схватившего уродливой рукой ее за горло, отчего у Светы перехватило дыхание.  Щеки тут же запылали, а глаза наполнились слезами. 
     Вот и сейчас при виде вещей, которые принадлежали Воскресенским, ее глаза защипали слезы, будто она снова вернулась в прошлое.  Розовый слон («Слоник», она звала его «Слоник») с большой круглой головой и неестественно маленьким хоботом, черный галстук, украшенный красными цветами, и картонное ожерелье, кулон которого заменил высохший бутон розы.  Она снова огорчилась тому, что упустила из виду эти вещи раньше.  Ведь Воскресенские так дорожили ими при жизни.  Анастасия Воскресенская даже как-то хотела спрятать самодельное ожерелье под стекло и повесить на стену, чтобы оно всегда радовало глаз. 
     Разум неожиданно провел параллель – такое ощущение, словно в ее голове кто-то начертил дугу – а память услужливо подсказала, что это ожерелье для Насти слепила Саша, ее шестилетняя дочь.  В подарок своей матери на двадцать пятый день рождения.  И сделала она это сама.  Светины щеки вновь покраснели, и жгучий стыд зашевелился в груди, словно кто-то пальцем пощекотал ее душу. 
     Света обнаружила бусы в спальне на прикроватном столике.  В комнате все еще витал едва уловимый аромат душистого мыла – сами куски мыла нашлись в шкафу и комоде, Настя хранила их под одеждой, защищая вещи от моли – а от Настиных платьев исходил слабый запах духов «Фрэнк Оливер» (Настя почему-то всегда произносила «Франк Оливер» с буквой «а»).  Приятные духи, но слишком въедливые и стойкие.  Света как-то побрызгала ими свой пиджак, и он пах до самой стирки.  Хотя после стирки ей казалось, что она все равно улавливает далекий, как небо, аромат «Фрэнка Оливера». 
     Как только она вошла в дверь, в ней заиграли два смешанных чувства.  Первое чувство, распустившееся, как пион, словами можно было выразить лишь по-французски: deja vu.  По ее ощущениям то, что должно случиться, уже было.  Словно совсем недавно она нашла Настино ожерелье на прикроватном столике, и теперь это событие повторялось, будто кто-то перемотал ее жизнь на некоторое время назад, как кассету в видеомагнитофоне.  А ведь прошло уже шесть месяцев с тех пор, как она была в этом доме последний раз. 
     Удивительно, рассудила Света, как быстро идет время.  Течет, точно вода из крана, исчезая в сливном отверстии.  Теперь этот дом пуст, как карман в ее блузе, в который Света никогда ничего не клала – не было такой вещи, которая могла бы туда поместиться.  Так и не было на свете того, кто мог бы подойти этому дому, больше, чем Настя Воскресенская.  Он всегда у Светы будет ассоциироваться именно с ней.  Теперь же одинокие стены смотрели на нее мрачным взглядом, словно обвиняли ее в том, что случилось. 
     Второе чувство, окатившее ее неприятной холодной волной, имело под собой вполне реальную основу – ей стало больно.  Словно она вдруг расковыряла недавно зажившую рану, и под засохшей болячкой выступили маленькие бусинки крови. 
     Ожерелье кольцом опоясывало фотографию в рамке, на которой семья Воскресенских была в полном составе.  Настя за шею обнимала Сергея, и лицо ее сияло от счастья.  Светилось жизнью.  Между ними была Саша, она смеялась и пальцем указывала на пустое место от недавно выпавшего зуба.  Света помнила, как делала это фото, когда они все вместе выехали за город к реке, помнила запах воды, резковатый, но, вместе с тем, такой сладкий, запах свободы, помнила стрекотание насекомых в кустах и пение птиц в кронах деревьев.  Но еще она помнила свое раздражение оттого, что никак не могла собрать всю семью вместе, чтобы сделать фото, а также легкую зависть, в какой-то степени граничащую с обидой, потому что ее младшая сестра к 25 годам успела обзавестись мужем и ребенком, а Света была одинока.  И ей вновь, уже в который раз стало стыдно. 
     Тотчас перед глазами возникла картина, которая напоминала кадр из какого-то чудовищного фильма: длинная процессия, вытянувшаяся от дома, в котором она сейчас находилась, на сотню метров вперед, и сопровождающая три гроба.  Один из них в длину не достигал и метра. 
     Света осторожно взяла ожерелье в руки, бумага недовольно заскрипела, будто просила ее остановиться.  Бутон розы грязно-бардового цвета пожух и стал похож на сердце, вырванное из груди.  Приложив ожерелье к шее, она направилась к большому зеркалу, висевшему на стене над комодом.  Из него на нее глядела высокая женщина с серо-голубыми миндалевидными глазами, которые достались им с Настей от мамы, светло-русыми волосами, в белой блузе и линялых джинсах. 
     Круги картона, нанизанные на нитку и раскрашенные желтым цветом, напоминали крупные цирконы.  У ее племянницы определенно был талант, ведь не каждый ребенок в шесть лет сможет создать подобную вещь.  До этого еще нужно догадаться.  А каких фигурок она лепила из пластилина! Бабочки и божьи коровки были как живые.  Даже Света в свои 29 лет не смогла бы сделать что-то подобное.  Когда Саша просила ее слепить человечка, у нее выходила только бесформенная масса, отдаленно напоминающая фигуры людей.  Как отрыжка, подумалось ей, и смешок вырвался из ее рта.  Сдавленный и сухой, будто она подавилась комком шерсти. 
     - Прости, сестра, - сказала Света своему отражению.  Или это было отражение Насти? – Я должна была отдать тебе эту вещь раньше. 
     «Ты должна перестать винить себя, - проговорил голос в ее голове, и ей показалось, что это сказало ее отражение.  – Не можешь же ты до конца жизни обвинять себя в том, что не отдала ожерелье сестре?». 
     Действительно.  Тем более, как она могла это сделать?
     «Если бы я вовремя вспомнила о нем, то могла бы незаметно положить ожерелье в гроб и накрыть его подолом Настиного платья, чтобы никто не видел.