Со мной так бывало не раз и – боже мой, как долго приходилось идти, чтобы ошибиться!
     
     У нее были тонкие лодыжки.  То и дело мерзла, захлопывала окна.  В шерстяных носках, нахохлившись, косила бледными глазами.  Целовала меня небритого.  Из всех существований запомнилось это: квартира, бедный ужин, ее боязнь высоты.  Пустырь в окне с васильками.  Рисовала фломастерами.  Затуманенные глаза низко наклонялись над листом.  Пасмурные рисунки, безлюдные, как октябрь. 
     
     Нет, я не любил ее.  Смотрел, как вянет в моих руках, с каждым днем становясь все покорнее.  Молчала на окрики, на пьяные оплеухи.  Гнулась, как лист, все гуще заштриховывала рисунки.  Заспанная, теряла кошельки и перчатки.  Любила клейкие листочки, трактаты по философии и комнатные цветы.  Я бы самолюбив, вставал рано, милостивым завоевателем шагал по крикливым улицам в тополях. 
     
     Потом она мне снилась.  С поникшими плечами, как сломанная ветка.  От нее остался ребенок с ямочками на щеках, пяти лет, как две капли, доверчивый.  Поклялся, что не выпущу узкой ладошки, что окрепнет в моей тени, кареглазый, смешной.  Забрызганный грязью ЗИЛ застал врасплох, размазал по асфальту: впервые я не хотел этого.  Как жаворонок, кружил над собой, мертвым, и каждую ночь потом пробирался к мальчику, читал ему стихи и всякую чепуху, но волна в блестках была сильней и относила меня все дальше, все неохотней спускался я, все враждебнее дымилась плоть около.  А мальчик привык, ждал меня, уже в больнице для маленьких умалишенных.  «Папа», - писал мелом на полу, потом, забывшись, спрашивал громко: «Там, где ты бываешь, мамы нет?»
     
     Таких там не бывает.  Разве объяснишь, что мама слишком тепла, что плоть ее сильнее души и готова прорастать вновь и вновь, в любом обличье, тычась слепо в голубой воздух, что и минуты не продержаться ей вне набухающей плазмы.  Злобно взглянул я на жидкую, шевелящуюся, стянутую мешком плоть.  Мальчик поежился и замолчал.  Это не я задрожал от ненависти! Это другие, мертвые, сквозь свистящие мои ребра протянули цепкие пальцы к мальчику, это гримаса молнии исказила детское лицо, я не хотел, я только проводник горящей злобы!. .  Он умер и оборвал последнюю мою связь с планетой.  Я не встречал мальчика больше.  Его маленького сердца не хватило на новые воплощения.  Кто может убить надежнее, чем отец?
     
     Хитрые прародители, думал, облетая хмурые миры, но больше я не попадусь.  Вереница родственников, трусливых и в трудах.  Паучьи сети носителей генов.  Разжал пальцы.  Вот, обрыв: никто уже не постучит в крышку гроба, как в стекло сновидений.  Пуповина влечений нас держит, но теперь нет ее. 
     
     Я иду вдоль границы.  Мне нравится смотреть на живых.  Нравится коченеющий взгляд, когда приблизишься.  Вспомнилось, как однажды я был ребенком и играл в саду.  Сквозь прутья изгороди кто-то смотрел на меня в упор.  А цвел шиповник вокруг, розовый, как женщина.  Цветы проступали сквозь пришельца.  Покачивался, как корабль.  Приманивал меня.  В тот раз я убежал, расплакавшись.  Но духи настойчивее людей.  Бледным юношей я бродил в слезах, глядя в небо.  Думал о бумеранге расставаний.  Искал его, но гость как сгинул. 
     
     Так проводил время, в стенаниях и размышлениях, мертвый исследователь словесности, в кругу друзей известный как Призрак, прежде чем попасться в ловушку собственного сердца. 
     
     Конечно, ее звали Мария.  Что может быть естественней.  Всегда Мария: теперь, тогда, завтра.  Пытается проснуться.  А пока спит, Мальчик парит над кроваткой: у него дар левитации.  Проснулась, босая, счастливая, выбежала на улицу.  Непроницаемо серая спина ливня гудела, серебрилась.  Добежала до края террасы.  Пронзительный, как свадьба, воздух.  Сонные волосы подставила ливню.  Босые ноги Марии переминались на цементном полу.  Подпрыгнула, отряхнулась, хлопнула дверьми.  Встретилась глазами со Спасителем на стене.  Был ровесником ее сына, млечный младенец.  Они улыбались друг другу, стоило поднести Мальчика к иконе. 
     
     Раньше меня забавляли блики витрин и разговоры, подумала Мария, а теперь будто ничего не осталось, кроме изгороди, грядки, комнаты в окошках.  Двое-трое нас, не считая воробьев.