Где мои дети? Что с ними? Меня уже похоронили.  Что с моими бедными детьми!


     Она произнесла привычно “мои дети”, но в сердце вспыхнул ярко и болезненно один образ, младшенькой, вымечтанной угрюмыми супружескими ночами, когда она с ужасом видела, что повзрослевший сын уже не может загородить ее от мужа, что она не может выносить его язвительных насмешек, что она не может больше выносить эту жизнь, если только не откупится младенцем, дитем, в котором оправдается вся ее растоптанная женственность, дитем, который повторит ее и которому она станет такой матерью, о которой сама мечтала, маленькая, в слезах.  Почему же я не люблю ее так, как хотела любить, почему молчу, когда ее доводит до слез братец, и сама кричу на нее, Боже мой, я плохая мать, я плохая жена, Боже мой, что же мне делать?!. . 


     - Успокойся, слышишь? Мы здесь только третий день.  Нас ищут, конечно. 


     Она истерически рассмеялась:


     - Нас ищут! Вот здесь, в этой дыре!


     - Надо было договориться, чтобы кто-то проводил.  Зачем мистику приплетать. 


     - Какая мистика! Если у меня крыша поехала, то это будет длиться вечно! Может быть, я дома и дети рядом, а я их не вижу, я вижу тебя и вшивое Ершово, и все!


     - Во мне слишком сильны те же самые ощущения.  Из чего делаю вывод, что я не менее тебя реален. 


     - Все понятно.  Мы в одной палате дурдома. 


     - Но ты женщина. 


     - А может, это ты воображаешь себя мужчиной. 


     - Но я помню жену, аварию, развод! - заорал взбешенный Юра. 


     - Какую аварию? Ты не рассказывал. 


     - Ну как же, мы ехали на “Мерсе”, дорога скользкая, плохая, тут выскочила какая-то дура с тележкой, что-то у нее покатилось, она кинулась подбирать, а Сашка кричит: “Смотри назад!”, и нас ка-ак тряхнуло!


     - А потом?


     - Я отлежался в клинике, потом развелся с женой, устроился опять на фирму и вот. . . 


     - Что-то ты путаешь! - холодно оборвала она. 


     Оба замолчали. 


     - И что же ты хочешь сказать? - неуверенно, со страхом вопросил он. 


     Она расплакалась. 


     - Да нет же, полный бред.  Мы живые, разве не видно? - встала, ощупала себя, как платье на вешалке.  Потрогала опасливо спутника. 


     - Знаешь, через месяц, когда зацветает мать-мачеха и верба вся такая пушистая, мы бы ни за что не умерли.  Это все зима, грязная, городская, беспросветная. . . - тихо произнес Юра и, ни слова больше не говоря, они двинулись вниз, к потухающему огню. 


     Деревня стояла кучкой и смотрела.  Женщины, их было пять, причитали. 


     - А, вернулись! - узнал их дядя Миша. - Вишь, горе какое.  Полинка сгорела. 


     - Сгорела? - ужаснулась Лена. 


     - Придется милицию вызывать, - быстро сообразил Юра. 


     - Само собой, - глубокомысленно кивнул дядя Миша. 


     - И скоро они приедут? - в нетерпеливой тоске интересовался Юра. 


     - Должно быть, скоро.  Староста по рации связывался. 


     “Староста, вот кто знает дорогу”, - с задним числом догадался Юра. 


     Между тем в воздухе явственно слышалось гудение, с каждой минутой все усиливающееся. 


     - Едут!- с ликованием воскликнул Юра. 


     - Пожалуй, - насупился и как-то съежился дядя Миша. 


     Юра и Лена прожгли, наверно, дыру в дороге огненными взглядами.  Внезапно их накрыла тень.  Они вскинули головы.  Вертолет яростно трещал винтами, снижаясь.  Был он ярко-синий.  Они затаили дыхание.  Машина остановилась у трансформаторной будки, дверца отворилась, и оттуда появились самые мерзкие чудовища, какие только может вообразить больная душа. 


     Концы громадных серых крыльев царапали снег.  Ноги мощные, как у петухов породы брама и так же покрытые густым пером.  Человеческим был пупок: голенький, жалкий, и отчасти лицо, если бы с подбородка не свисало нечто наподобие кожистого мешка, вместительного и видимо увесистого.  Мешок этот слепил глаза подобно радуге и капельке росы, удачно освещенной.  Над человеческим, несколько длинноносым лицом торчал и качался хохолок из витиевато расцвеченных перьев. 


     Пришельцы, их было двое, заклекотали, староста согнулся и прогагакал что-то в ответ, непонятно и неуверенно.  Один из пришельцев шагнул прямо в пепелище, скрылся за полуобгорелой кирпичной кладкой.  Второй приближался к Лене и Юрию.  Их обдало волной страха, Лена вцепилась в ладонь спутника, из варежки ее выскользнула и побежала прочь маленькая мышка-полевка, ледяной язык распух и не откликался на попытку произнести хоть слово, внутри будто загудела гигантская бормашина, всверливаясь в сердце, и наконец она поняла, что умирает, причем так плохо, со злобой и тоской, ничего наяву не видя, никого не простив, и непоправимой ее ошибкой были два обреченных детеныша в опустевшей комнате, брошенные, будто в лесу.  Ей захотелось их увидеть - и увидела тут же. 


     “Ну что ты пристала, где мама, где мама?! В больнице мама, спит бай-бай! - кричал старший на сестренку.  - “Почему ты говоришь мама бай-бай? Мамуся пошла на рынок!”- со слезами возражала младшая и теребила в поисках справедливости отца, который сидел за столом и что-то писал, желтый, осунувшийся, тихий.  Она кинулась было приласкать детей - но вместо приоткрыла глаза и тихо застонала где-то в белой палате, на узкой койке, под никелем капельниц, неподалеку от умирающего Юрия, - и сердце ее разорвалось от жалости, запоздалой, резкой как лезвие и бесполезной. 


     Какая-то упущенная возможность блеснула перед ней в короткий еще-здешний миг.  Возможность смысла.  Жизни, направленной на обретение и удержание этого смысла в себе, около себя.  Смысла, в котором могли бы дышать и развиваться ее дети, ее муж, она сама.