Это было удивительно, и Браун не упускал случая полюбоваться мертвым мальчиком.  Он хорошо знал: не стоит особенно привязываться ни к молчаливому мужчине, проводящему вечера у него в кабинете, ни к его прелестному (право, же прелестному!) сыну.  Все в мире движется по закону какой-то странной круговерти, и скоро он – Антуан Мари Роже Браун, сорока двух лет от роду – потеряет из виду обоих.  Он будет держать мальчика в соляном растворе, чтоб из тканей полностью ушла жидкость (на это потребуется примерно два месяца), затем уложит тело в камеру с перекрестной вентиляцией ( к тому времени камера как раз освободится – сейчас в ней почивает внебрачная, конопатая дочка одного знакомого воротилы игорного бизнеса ) и будет старательно и медленно вливать в иссушенные вены и сосуды искусственную кровь.  Неприятность в том, что эта химическая дрянь содержит щелочной компонент, уродующий нежные наружные ткани, особенно у детей.  Вероятно, придется делать мальчишке искусственный кожный покров – морока, конечно, зато будет выглядеть как наливное яблочко.  Ну и завершающий этап – Браун всегда выполнял его с удовольствием – самый творческий – по фотографиям восстановить внешность покойного.  Тут в ход идет особая бальзамировочная косметика – ее специально для доктора делает одна довольно известная парфюмерная фабрика, расположенная в окрестностях Ниццы.  Собственно, для того, чтобы воссоздать внешность маленького Ксавье, кажется, не нужны будут фотографии – ведь портретное сходство с оригиналом отнюдь не единственное условие: главное, чтоб был доволен заказчик.  Он сделает мальчика похожим на отца – срисует по памяти эти брови вразлет, этот странный, умопомрачительный разрез глаз – для этого надо чуточку коснуться скальпелем кожи век, придаст детскому лицу мягкое, слегка испуганное выражение (смочить эпителий кислотной эссенцией и хорошенько промассировать!)… Месье Алекс будет доволен своим сыном.  Он наверняка воскликнет: «Доктор, да Вы просто художник», или что-нибудь еще в этом духе.  И он, Антуан Мари Роже Браун, благодарно засмеется в ответ: подобные слова звучали в стенах его заведения несчетное количество раз. 
     .  .  . 
     В детстве и юности Антуан и вправду был уверен, что станет художником.  Он начал рисовать, кажется, раньше, чем включился в работу загадочный механизм памяти – по крайней мере, нетронутый лист бумаги, заколдованно маячащий перед глазами, сполна затмил все ранние воспоминания.  Иногда на этом листе появлялись угловатые фигуры – отца, матери, бабушки… Отец всегда выходил сине-зеленым, расплывчатым, словно след самолета в дождливом небе – он работал в отдаленных госпиталях, и мальчик видел его крайне редко.  Мать получалась, как правило, светло-лиловой или бледно-розовой – очертанья ее фигуры представлялись сыну детски прозрачными – впрочем, ничто не мешало ему представлять так, как он считал нужным – настоящего материнского лица Антуан не помнил.  Его заменяло возвышенное отношение бабушки и обрывки взрослых разговоров : что-то связанное с работой отца… внезапная болезнь… какой-то припадок – и следом за этим что-то страшное, непонятное, после чего он больше никогда ее не видел.  «Твоя мать была поистине геройской женщиной, она столько времени терпела твоего отца…» - так всегда говорила бабушка, и маленький Антуан благовоспитанно кивал в ответ, а после изображал бабушку на своих рисунках тошнотворной багровой краской.  Впрочем, бабушка приезжала нечасто: может быть ее нелюбовь к внуку была продолжением нелюбви к его отцу? Антуан смиренно принимал эту нелюбовь, и только однажды после приезда бабушки – ему было тогда лет шесть – спросил отца: «Что такое «наложила на себя руки?» Отец около минуты молча глядел на мальчишку – желваки на его сизой, как у голубя, шее наливались гневом.  «Кто тебе это сказал?- наконец, выговорил он.  – Немедленно убирайся в свою комнату! Слышишь, немедленно…» Спустя три года, отец умер на фронте от заражения трупной палочкой при вскрытии – он был знаменитым патологоанатомом, во время войны переквалифицировался в хирурга, но, как стало известно позже – никогда не упускал случая поставить интересный опыт по своей основной специальности.  Благо, материала поступало предостаточно – это было как раз то время, когда во время артобстрелов широко использовались разрывные снаряды.  После смерти отца Антуан попал в пансион для военных сирот – и был вполне доволен своей участью: он согласился бы скорей трижды умереть, чем оказаться в доме ненавидящей его бабушки.  Подлинную историю этой ненависти он узнал уже после войны, за год перед поступлением в университет.  Оказывается, в конце тридцатых годов во Франции начала работу подпольная нацистская группа, под названием «Чистая кровь».  В эту группу входило немало уважаемых людей – среди них был и его отец.  Члены «Чистой крови» преследовали переселенцев, которых перед войной во Францию хлынуло великое множество, убивали эмигрантских лидеров, пытавшихся здесь, на чужой земле, бороться за свои гражданские права – одним словом, вершили судьбы и темные, непонятные дела.  Возглавляли группу несколько человек – каждый из них работал в отдельном русле, фамилии этих смельчаков (или безумцев), возможно, позже стали добычей французских спецслужб, но не простых смертных.  Антуану же удалось узнать лишь то, что касалось непосредственно трагедии его семьи: среди возглавляющих нацистскую группу была дама, по имени Эдит – она вроде бы принадлежала к какому-то высокому аристократическому роду и вообще представляла собой некий талисман «чистокровцев».  Все в группе знали: в случае смерти Эдит ее тело ни при каких обстоятельствах не должно попасть в руки властей – должно быть, на это имелись и какие-то другие причины, кроме древности рода загадочной женщины, по словам очевидцев, имеющей странное пристрастие к трупам «казненных».  Как бы то ни было, спецслужбы скоро вышли на след «Чистой крови», и разгромили ее почти до основания – отец Антуана чудом уцелел в той мясорубке.  Однако, именно ему было поручено скрывать тело убитой в перестрелке Эдит: по всей вероятности, оставшиеся в живых лидеры нацистов решили, что талантливому патологоанатому будет легче, чем кому-либо другому, спрятать труп от посторонних глаз.  Отец ответственно отнесся к поручению – сперва он некоторое время тайно держал слегка замороженный труп в одном из моргов, но затем, как видно, это стало опасно: шла война, приличных замораживающих растворов не было в помине, труп начал портиться, может быть, издавать запах… И тогда отец предпринял неожиданный шаг – он перевез мертвую Эдит к себе домой и поместил в подвале, полагая (надо отдать ему должное, совершенно справедливо!), что более безопасное место, чем глубокий подвал, трудно найти в мире, охваченном военной смутой.  Молодую жену и маленького сына он совершенно исключил из своих расчетов, а, между тем, однажды матери Антуана зачем-то понадобилось спуститься в подвал… Только изрядно взявшись в университете за изучение патологической анатомии, Антуан смог представить, что она там увидела – к тому времени шел приблизительно третий месяц с момента смерти таинственной нацистки…
     От увиденного у молодой женщины начался истерический припадок, послуживший, вероятно, началом нервного заболевания, которое так и не смогло как следует развиться, потому что несколько дней спустя ее нашли в спальне с порезанными венами.  Обо всем этом Антуану поведал человек, назвавшийся приятелем отца и имевший в прошлом какое-то отношение к нацистам, но поскольку разговор происходил во дворе психиатрической лечебницы, где тот безвыездно проживал последние два года, юноша не знал, чему из этого кошмарного рассказа верить, а чему нет.  Он первым делом обыскал подвал своего изрядно запущенного дома – никаких трупов там, по счастью, не было.  Если все рассказанное - правда, куда могло деваться тело? И правда ли, что его мать самостоятельно порезала вены, или это отец… ужас, ужас!!! И Антуан – рыжий, нескладный, с гусиным мальчишеским пухом над верхней губой - долго и безудержно плакал тогда, прижимаясь лбом к сырой стене подвала.  Это, наверное, были последние слезы в его жизни – по крайней мере, с момента своего путешествия в подземелье и до сегодняшнего дня прошло уже двадцать с лишним совершенно бесслезных лет.  В детстве и отрочестве Антуан был плаксивым, как девочка, и стыдился этого.  Поводы для слез выбирались индивидуально – отчего и казались сперва родственникам, а затем и соседям по интернатской палате надуманной блажью.  Так, шестилетним ребенком он никогда не плакал от обиды или боли, зато один вид кухонного ножа вызывал у мальчика потоки слез, доходившие до конвульсий.  Позже, получив известие о смерти отца на фронте, Антуан не уронил и слезинки – зато первая влюбленность, настигшая подростка в интернате, стала причиной долгих ночных рыданий в подушку – до утреннего подъема, до судорог.  Мальчишки первое время были уверены, что парень плачет об убитом отце и не смеялись над ним, но затем, когда, должно быть, чьи-то наблюдательные глаза заметили, как он смотрит на мускулистого, черноволосого Жана, насмешкам не было предела.  Мог ли он объяснить всем этим дуракам, грубо пахнущим потом и выдавливающим по утрам юношеские прыщи, что есть в мире вещи, которыми невозможно не любоваться? Избавиться от мучений – Антуан хорошо понимал это – можно лишь одним способом – присвоить эту вещь себе.  Четырнадцатилетний Жан - сын никому не известного мертвого капитана (сгнившего от гангрены на больничной койке) был как раз такой вещью – невысок, но прекрасно, сложен, выразительные, карие глаза с нежным миндалевидным разрезом смотрели на мир скорей весело, чем задумчиво, справа над верхней губой темнела маленькая родинка.  Он великолепно забрасывал мяч в баскетбольную корзину - отталкивался от земли своими крепкими, покрытыми золотистым пухом ногами, смеясь, смотрел, как плененный мяч, точно пойманный линь, бьется, пытаясь освободиться из сетки, ловил его, прижимал к груди.  Затем стаскивал с упругих, смуглых плеч белую майку и обвязывал ее вокруг пояса.  Мальчишки окружали его – и он шел с ними к серому зданию из бетонных блоков – уроки на завтра у всех еще не были приготовлены.  Капельки пота блестели на мускулистой спине.  Антуан наблюдал за ним издалека и сходил с ума – в его понимании красивый Жан был вещью, которой непременно нужно завладеть, иначе он умрет.  Но как это сделать? Как сделать, чтобы полюбившаяся вещь принадлежала ему одному – и никому больше? Антуан терялся в догадках, а, между тем, стал замечать, что Жан старательно отворачивается при случайных встречах с ним – должно быть, циничные приятели услужливо доложили красавцу о том, что… Стоял конец марта, на улицах вовсю цвели магнолии, и Антуан с удивлением и восторгом заметил мелкие коричневые веснушки на сдобной, белой коже Жана; на правой щеке их было чуть ли не вдвое больше, чем на левой: как будто эти нежные точки, охваченные непонятным смятением, в панике перебирались через нос мальчика на другую сторону.  Желание рассмотреть их поближе сделалось почти маниакальным, но каким образом? Просто подойти, поговорить? Нет, только не это! Жан скажет ему что-нибудь грубое – и Антуан разочаруется в нем, а разочарование – такая тяжкая вещь… Лучше бы он вообще не умел говорить – этот красивый сын капитана… да и ходить ему незачем, впрочем, дышать тоже необязательно – вещь должна быть послушной и податливой… Антуан ловил себя на подобных мыслях и чувствовал, как глаза наполняются невыплаканными слезами отчаяния.  И он решился на рискованный шаг.  Спальни их были на разных этажах, но что стоили все расстояния в мире перед той мукой, которую он испытывал вот уже третий месяц? Ночная дорога оказалась на удивление короткой – должно быть, оттого, что Антуан не думал о ней.  Дверь спальни старшего возраста была настежь открыта – батареи топили еще в полную силу, хотя ночи становились все теплее.  Кровать Жана стояла справа от двери – как-то месяц назад он заглядывал к старшим мальчикам и успел заметить это.  Сердце Антуана переместилось ближе к горлу и колотилось в нем с такой силой, что, казалось, еще немного – и задушит своего обладателя.  А вдруг там, в кровати, окажется совсем другой мальчик? Ребята ведь часто меняются всем, чем только можно – могли поменяться и кроватями… Но нет, нет и нет! Это был, несомненно, темный затылок Жана! Мальчик лежал спиной к своему обожателю, и Антуан с остановившимся дыханием смотрел, как колышется на вдохе мускулистая спина, обнаженная до пояса.  Жан спал под простыней, одеяло валялось под кроватью, отросшие волосы на затылке были влажными – должно быть, от пота.  Антуан, бесшумно опустившись на корточки перед кроватью, пристально смотрел на своего возлюбленного – и слезы счастья подступали к глазам: надо же, какой мальчик… а этот совсем детский пушок на спине делает его еще лучше, еще совершеннее! И Антуан осторожно, точно малыш, тянущийся за куском сахара перед обедом, поднял руку и коснулся обнаженной спины спящего.  Ощущение горячей, липкой влаги кончики пальцев сохранили на много лет – так хранится в памяти первый поцелуй любви, возвращающий каждый раз сладостную, жгучую боль во всем теле, слегка схожую с болью от удара электричеством.  То, что последовало дальше, было до краев наполнено стыдом и ужасом – едва придя в себя от этой разрывающей вены боли, Антуан увидел устремленные на него глаза проснувшегося мальчика.  Жан смотрел с удивлением и страхом.  Он бесшумно приподнялся на подушке, подобрав ноги – должно быть, все еще надеялся, что рыжеволосый, глазастый парень возле его кровати – это сон.  Но нет, все- таки не сон – значит, то, что ему говорили ребята про этого… этого извращенца – все правда.  А «извращенец» , положив локоть на кровать Жана, не мог вымолвить ни слова – он был слишком влюблен, чтоб разговаривать в такой момент. 
     - Антуан … - серьезный, будничный какой-то голос проснувшегося мальчика вернул его в реальность.