И так по очереди.  Единожды прикоснувшись к чужому сознанию найти его легче.  Так же, как пройтись по знакомой комнате в полной темноте, ни разу не споткнувшись.  Это невозможно объяснить, но можно почувствовать. 
     Сознание драконов оказалось сгустком воли, силы и безжалостности.  Я думала, что в них осталось хоть что-то человеческое.  Ошиблась. 
     
     — Мы что вот так все бросим? — я оглянулась на дом, вовсе лишившийся жизни.  Утихомирился ветер, иссяк дождь, за обшарпанными стенами некому шевелиться. 
     — Сюда все равно никто не приезжает, — пожал плечами Марк.  — Садись, поехали. 
     После привычного «Фолькса» сиденья «Лады» казались жесткими.  Полдороги я глядела в окно, не пытаясь сконцентрироваться на окрестностях.  Не важно, куда приедем, хуже все равно не будет. 
     Мельтешение успокаивало.  Точнее — помогало скользить в отупение.  Но недостаточно.  Из клоаки памяти выплывали безликие картины чужих жизней, останки людей, которых никто не ждет, не ищет и не любит.  Не думала, что их столь много. 
     Черное небо проглотило город, ущербные кварталы кирпичных коробок тянулись вдоль дороги шершавым языком.  И хотелось поскорее увидеть алеющую глотку рассвета.  Но даже короткая летняя ночь решила растянуться плавленой резиной, столь же въедливо-вонючей и прилипчивой. 
     Мысли жили обособленно.  От их свистопляски кружилась голова.  Я долго сдерживалась, но все же разрыдалась.  Где-то в этом городе спали жертвы предательств, обманов и насилия моих последних смертников, не зная, что отомщены.  А я рыдала от жалости к себе.  От тоски по себе прежней, не знавшей об идеальных убийцах, не видевшей истинной массы помоев этого мира.  Я молила Бога послать волшебную палочку, чтобы использовать всего одно желание — вернуть время назад, никогда не выходить под чертовый дождь, оказаться рядом с родителями, надеть все розовое и не думать, не знать истинного лица человечества. 
     Да, все убитые были язвами общества.  Но вправе ли мы брать на себя функции Бога?
     
     Некоторое время драконы не обращали внимания на мои всхлипы.  Это злило, доводило до крайней ипостаси обиды — ненависти.  Разве дозволено оставаться безучастным, надругавшись, сломав… обесчестив? Даже Гумберт Гумберт маялся, сбросив Лолиту в зрелость.  Я тоже ребенок.  Один из тех, которые умиляют неожиданно взрослыми рассуждениями и непомерно грустными глазами.  Которые чувствуют себя старцами, хоть и не понимают, отчего детство не ощущается.  Ведь что такое двадцать лет по сравнению с застрявшей в голове вечностью?
     Я начала выть в голос.  Из вредности, раздражая даже себя.  Джон дернулся, включил магнитолу и вывернул громкость так, что залихватские хиты современности обрушились какофонией. 
     — Выруби, пока я твою башку об руль не разбила!
     — Выбирай выражения, — взревел Марк. 
     — Пошел нахер!
     В тишине заглохшей музыки завизжали тормоза.  Я въехала лбом в кресло водителя. 
     — Совсем сдурел?
     Джон развернулся.  Ярость, какой никогда не замечала, проела до последнего нерва. 
     — Слушай, малявка, — зашипел дракон, — если думаешь, что я буду с тобой цацкаться, то ты ошибаешься.  Еще один писк, я вырву твою башку и сожру без соли.  Все поняла?
     — Джон, успокойся, — Марк похлопал его по плечу, отгораживая меня от разъяренного собрата.  — А ты, Лина, лучше заткнись.  Иначе нарвешься. 
     Джон еле сдерживался, чтобы не выбить мне мозги.  Кадык дергался, пальцы вымещали злость на несчастном руле, вцепившись до посинения в прорезиненный обод.  Марк сидел спокойно, изредка бросая на меня настороженные взгляды.  А мне полегчало.  Нет лучшей разрядки, чем вывести из себя кого-то другого. 
     Остаток поездки прошел без эксцессов.  Я уснула.  Снились операционные столы и незнакомые трассы, столичные бары и рэп-фестивали, на которые я никогда не пошла бы.  Казалось, мученья не кончатся. 
     
     От холода зуб на зуб не попадает.  Непроглядная даже для меня тьма без единого запаха, звука.  Только дыхание, да слишком громкий стук сердца. 
     Я села, спустила ноги с непривычно жесткой постели, ступни нащупали ледяной бетон.  Ножей и пистолета за поясом не оказалось.  Аккуратно, не вставая, я продвинулась до изголовья кровати, провела рукой по голой стене.  Пальцы нащупали угол столешницы.  Лакировка местами облупилась, угрожала острыми зазубринами.  Вытянув руку, я нашла пистолет.  Хорошо, что не ножи — запросто распорола бы пальцы о лезвия.  Мизинец коснулся чего-то гладкого, пластикового.  Зажигалка.