– Блик, – он пожал плечами, мотнув головой.  – Какой-нибудь сбой в матрице самой камеры… я в этом плохо разбираюсь. 
     
     
     
     
     
     II
     
     Сидя на заднем сидении такси, Генри глянул на увесистую папку, водружённую на его коленях.  Он охотно её принял, хоть открыто и не признал сверхъестественное происхождение запечатлённых событий. 
     
     Мысль, что его разыгрывают, Генри отмёл сразу.  Пол не мог столь гнусно кого-то разыграть, напротив, он всегда отличался благоразумием и порядочностью.  Да и какая ему с того выгода? Выходит, продолжал измышление Генри, глядя на проплывающие за окном такси деревья, его давний друг поверил в фантазии, обитавшие в воспалённых умах его подопечных.  Такая симпатия к пациентам, произрастающая из банального сочувствия, встречается во врачебной практике; и, увы, от неё не застрахован никто.  Существует целое понятие, как синдром Флоренс Найтингейл, при котором лечащий врач влюбляется в своего пациента. 
     
     Однако, синдром не объясняет противоестественность видеозаписи.  Генри тоже её наблюдал и неоднократно, объяснить запечатлённое игрой света-тени язык не поворачивался. 
     
     Но при всём соблазне, приписывать произошедшее к сверхъестественному тоже нельзя.  Если объяснение не плещется на поверхности в ярком светоотражающем жилете, это не говорит о его отсутствии вовсе.  Течение каких-либо иных событий могло унести разгадку дальше от очевидных истин, которыми столь привычно, а главное удобно, оперировать. 
     
     Генри со смешанными чувствами раскрыл картонную папку.  В глубине души он всегда знал, что творческий кризис, столь рано поставивший крест на карьере писателя, происходил из своего личного отвращения к тому, чем он занимался, а именно – в перенесении чужих наваждений на бумагу. 
     
     Уже при выходе первой из трёх книг, он считал себя неспособным родить на свет собственную оригинальную идею мародёром, который, скрываясь в тенях, копошится на чердаке, в пыли и ползающих тараканах, обыскивает углы и щели, покуда не выгребет всё ценное, впоследствии выдаваемое за личный труд. 
     
     И, будучи когда-то практикующим психиатром, Генри понимал, что невозможно творить что бы то ни было при столь серьёзном внутреннем конфликте. 
     
     Но сейчас Генри переживал старое, почти забытое чувство, которое неизменно посещало его перед написанием рассказов.  То было смесью азарта и предвкушения, когда не терпелось вернуться в свой кабинет и приложить пальцы к клавишам, давая им волю. 
     
     На первой странице с квадратной фотографии, прикреплённой к анкете скрепкой, на него смотрела молодая и привлекательная девушка с каштановыми волосами и россыпью веснушек на носу и румяных щеках.  Юное и красивое, исполненное жизни личико не имело ничего общего с осунувшимся лицом Ребекки Ллойд на видеозаписи с камер наблюдения.  Фотография приковывала взгляд Генри, помимо горечи он ощущал и облегчение от того, что ему не долго пришлось наблюдать, как люди безвозвратно теряли свой облик; тяжёлые психические болезни не знают пощады, они буквально отбирают жизнь и навсегда оставляют свой отпечаток на внешности больного. 
     
     Генри вскользь прошёлся по ксерокопии полицейского отчёта, добавившим деталей к рассказу Пола, некоторые он отдельно выпишет, чтобы использовать в повести.  Ведь материала, прикидывал Генри, хватит на многостраничную повесть.  Так что, если он взаправду переживал второе дыхание в творчестве (а он готов поклясться, именно так оно и есть), ему не составит труда написать в довесок несколько рассказов и, спустя целых двадцать два года, выпустить книгу.  Лишь бы инфаркт от счастья не схлопотать. 
     
     Он перелистнул ксерокопии, вложенные в файл и на свет показалась голубая книжица с изображением мультяшной панды, надкусывающей стебель бамбука и потускневшей от времени фиксирующей обложку резинкой.  Генри оттянул резинку, на форзаце аккуратным подчерком в рамке из нарисованных розовыми чернилами сердечек читалось: «Собственность Бекки Л».  Ниже, без сердечек: «Билли, если ты это читаешь, немедленно закрой!». 
     
     Отдавая папку, Пол упомянул, что часть личных вещей, в том числе и дневник, привезли Ребекке несколько месяцев назад, после того как её родственники по материнской линии, оплачивающие содержание в частной лечебнице, вознамерились продать летний дом, где случилось жестокое убийство.  Генри сделал пометку в своей голове о том, что ему нужно проверить, продаётся ли этот дом до сих пор. 
     
     Тем временем, такси въехало в город.  Мегаполис выглядел серым, прозябшим от моросящего дождя, верхушки небоскрёбов утопали в белом, точно молоко, низком небе.  В лужицах на асфальте отражались огни автомобилей и нескончаемых вывесок магазинов и ресторанов. 
     
     Дневник оказался исписанным наполовину, Генри также обнаружил, по датам, обведённым рамкой из сердечек, что все записи были четырёхлетней давности, а значит Ребекка начала заполнять дневник в шестнадцать-семнадцать лет.  Он бегло перелистывал страницы, не желая вчитываться в личные записи девочки-подростка, тем более рассказывали они в основном о школьных мероприятиях и прогулках с подругами.  А затем, примерно на середине, открылась страница, где дата написана уже чёрной ручкой и без сердечек – «23 июня». 
     
     Подчерк выглядел иначе, в нём поубавилось размашистости, стал строже, но без сомнений принадлежал Ребекке. 
     
     
     
     Под числом на странице единственная запись:
     
     «С Билли что-то не так». 
     
     
     
     Строчка врезалась в глаза, как дохлая муха, плавающая на поверхности стакана молока. 
     
     Не сразу, озадаченный, Генри перелистнул. 
     
     
     
     Следующая запись оказалась содержательней:
     
     «25 июня
     
     Билли ведёт себя странно почти с самого приезда.  Он замкнулся в себе, со мной почти не разговаривает.  Родители, ничего не замечают.  Он постоянно гуляет один, не проявляя интереса к соседским мальчишкам.  Несколько раз замечала, что он ходит в лес позади дома». 
     
     
     
     «29 июня
     
     Прошлой ночью проснулась из-за какого-то шума в его комнате.  Подкралась к двери и услышала, что он с кем-то говорит, подумала, по телефону.  Я открыла дверь, а он сидит на полу посреди комнаты и смотрит на меня.  Стало в самом деле жутковато.  Сказала, чтобы шёл спать, а он и не шевельнулся.  Я ушла к себе и долго не могла уснуть, но больше он не разговаривал». 
     
     
     
     Без даты, одинокая запись:
     
     «Зря я приехала, нужно было отправиться в поход с родителями Линди и Алекс, как я и хотела». 
     
     
     
     За окном кто-то вдавил на клаксон, Генри подскочил на месте от внезапного шума.  Он тяжело вздохнул и перелистнул страницу. 
     
     
     
     «5 июля
     
     Это сумасшествие! – подчёркнуто с нажимом из-за чего бумага порвалась насквозь.  – Родители отказываются меня слушать, я уже готова собрать вещи и уйти отсюда пешком…
     
     Он продолжает общаться со своим воображаемым другом.  Я видела из окна своей комнаты, как Билли однажды шёл, будто бы держа кого-то за руку, а затем он остановился, обернулся и посмотрел прямо на меня.  И я уверена, он знает, что я одна это всё замечаю.  Пользуется этим». 
     
     
     
     Генри увлечённо читал, не обращая внимания, как такси зарулило на его улицу.  Его образование позволяло определить, что подчерк сквозил нервозностью и нервным истощением, крохотные буквы «плясали» вверх и вниз, словно Ребекка делала запись в кузове грузовика, мчащегося по бездорожью. 
     
     
     
     «7 июля
     
     Никогда не думала, что я могу чего-то так сильно бояться. 
     
     Я проследила, куда он уходит в лес.  Несколько часов наблюдала за задним двором из окна своей комнаты.  Заметив Билли, я бегом спустилась вниз и пошла в лес.  Поначалу думала, что потеряла его, а затем увидела его дурацкую красную кепку.  Держалась от него на расстоянии, но он так целеустремлённо куда-то шёл, что и не заметил бы меня, будь я от него в нескольких шагах.  Мы шли минут двадцать, я испугалась, что мы потеряемся, хоть и шли по тропинке.