А иначе, откуда вся школа знает, что они живут бедно, и что у нее нет постельного белья? Оно было только у отчима, который стелил его, когда их не было дома…
     Для Нинкиной матери?!
     Зато теперь она могла всем рассказывать, что Нинкина мать гуляет от Нинкиного отца!
     
     В дом быта Любка летела, как на крыльях.  Еще бы, теперь-то мать поверит, что отчим ее никогда не любил! А когда говорил, что Любка его раздражает, потому что брюнетка и совсем на него не похожа, напоминая, что у матери кто-то был до него, просто врал, чтобы она его простила. 
     Первое, думала Любка, денег он ей никогда не дает, откладывает на книжку.  Зарплата у него была не маленькая, об этом все знали — он работал кочегаром на хлебопекарне, откуда хлеб иногда увозили и в райцентр, и по всем деревням.  Там пекли и печенье, и булочки, и всякую стряпню.  Многие им поначалу завидовали, думая, что теперь у матери много денег, удивляясь, почему она до сих пор не приоденет Любку и себя.  Второе, он ничем не помогал, дрова мать и Любка собирали отовсюду, складывали на козлы и пилили ручной пилой, которой уже давно никто не пользовался.  Иногда приносили дрова в сумке из дома быта, выбирая коротенькие поленья, чтобы их не было видно.  Третье…
     Любка замедлила шаг и задумалась — мысли вдруг стали тяжелые, радость ушла…
     То, что теперь они жили хуже всех, ни от кого не укрывалось.  В доме не стало не только утюга, но и зеркала, которое отчим разбил.  Она понимала, так хотела Нинкина мать, за что-то сильно их не взлюбив.  Но зачем надо было издеваться над ними? Разве держали? И почему бы ей самой с ним не сойтись? А почему мать-то не умнеет, принимая обратно каждый раз, когда пускал перед нею сопли и слюни? И стонала, внезапно зверея, как отчим: «Да как я буду жить?! Да кто мне поможет?! Да где я возьму?! Да вот если бы не было вас! Да вот если бы не было тебя! Да почему же ты не сдохла?! Да почему ж я тебя не удавила?! Да кому я нужна?! Да кому ты будешь нужна?! Да за что же наказал меня Бог?! Да как же ты жить-то будешь?!» Объяснение, что без мужика в доме никто не отпустить к ней на помощь своего мужика, казалось ей уже не убедительным.  Им и так никто не помогал — боялись.  Даже за деньги старались отказаться, или брали, но так дорого, что отказывалась мать. 
     И все с какой-то насмешкой…
     Сама по себе мать дурой не была.  Читала много книг, иногда советовала что-нибудь, «Собор парижской Богоматери», «Корни твои», «Всадник без головы»… Хорошо считала в уме, как будто закончила не три класса, а восемь или десять, умела читать иероглифы, одна такая книга в доме была, и на старославянском.  Рассказывала о берестяных грамотах, о святочных гаданиях, о праздниках, которые было запрещено справлять, наизусть знала множество старинных песен, сколько не спел бы никто, и рисовала, будто где-то училась.  Но все это было закрыто внутри ее и выходило, когда в доме были деньги, сытость и тепло. 
     Ничего хорошего ждать не приходилось.  Даже если мать образумится, пойти, кроме дома быта, им некуда.  Отчим жил в доме на правах хозяина.  Милиционеры так и объяснили, что не имеют права выселить его, потому что у него обязательно найдутся свидетели, которые подтвердят, что живут они как муж и жена.  И уехать им некуда, ни одного родственника. 
     Не было надежды, ни малейшего шанса…
     
     Любка вдруг спохватилась, что идет и идет и совсем не смотрит на дорогу — а идет уже долго.  И остановилась, сообразив, что никакого села нет, а стоит посреди поля, и темный лес и с одной и с другой стороны. 
     Она оглянулась — и позади тоже лес…
     Любка растерялась, напугавшись не меньше, чем в каморке под лестницей, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад.  Лицо у нее вытянулось, глаза округлились.  Место было незнакомое. 
     Что за день такой, одни напасти! Она тупо пялилась минуты три на серебристый снег, на залитое лунным светом пространство, которое не было темным, но все же… ночь.  Повернулась раз, другой, облившись холодным ужасом, не представляя, в какую сторону ей идти…
     — Что, Любка, будем пятиться назад, или пойдем вперед? — вдруг услышала она позади себя голос и вскрикнула от радости. 
     — Вы! — Любка улыбнулась сквозь слезы.  — Вы?!
     Страх сразу отпустил.  Она схватила руку, положенную на плечо. 
     — Это, Любка, судьба! Перебирайся-ка ты к нам! — предложил мужчина в черном плаще, откинув капюшон.  Теперь его волосы были не серые с проседью, а белые, как снег и нитки, которыми он зашивал свой плащ.  Он тихонько побрел по дороге, потянув ее за собой. 
     Молча… С другом, который шел рядом, было легко молчать. 
     Любкина жизнь вдруг как-то сразу отдалилась, теперь она посмотрела на свою жизнь со стороны и сверху, и как будто внутрь.  Маленькие домики в ее селе уместились бы на ладошке.  Любка вдруг увидела село другим — пустым, состарившимся.  И все те дома, которым она завидовала, проходя мимо окон и иногда стараясь заглянуть в них, как мотылек, в которых горел свет, обратятся в точно такие же, как теперь ее дом, от которого они отворачивались и бежали.  И во многих будут жить те же люди, изредка вспоминая о Боге, который их оставил. . . 
     И огорчилась. 
     Там не кипела жизнь — ее там не было.  А если была, то не такая, как пишут в книжках.  Солнце приходило и уходило, а люди не менялись, думая о завтра то же, что вчера — и каждый считал, что завтра будет не хуже, чем сегодня.  Люди чаще помнили о завтра, чем о вчера, руководствуясь сиюминутными порывами, которые манили их за мечтой.  А обижая, передавали свою боль, словно бы хотели избавиться.  Боль таилась где-то в глубине их и ждала, когда мрак поднимет ее и напитает силой.  Сознание людей сразу становилось податливым, послушным.  Скудные мысли не заглядывали за пределы бытия, оно заканчивалось там, куда уже не мог упасть взгляд. 
     Пожалуй, ее жизнь была даже интереснее…
     Она и раньше чувствовала, подсознательно, а теперь и видела, что каждый день приближает людей к потрясениям и радости, к горю и смерти, и многие не переживут грядущих на них событий.  Кто-то разочаруется, кто-то утвердится — и никто не вспомнит о том, что здесь происходит сейчас. 
     Огромное пространство, залитое лунным серебром, обрушилось на нее.  Любка вдруг поняла, что дышит.  Не так, как только что.  Она словно пила воздух.  И многие миры стали вдруг явью.  Плохие ли, хорошие — они боялись ее, она это чувствовала, только не могла понять почему.  Где-то там, именно в эту минуту, бежали по рельсам поезда, выходили на свет новые люди, умирали старые, и прятали свои тайны убогие, терзая наделенных мудростью и силой.  Разум не искал все то, что она видела, это плыло само по себе, открываясь ей, как своему сердцу. 
     Любка нисколько не удивилась, когда заметила с другой стороны женщину с черными волосами в белом плаще, зашитом черными нитками.  Он легко струился в лунном свете. 
     — Я не могу! — сдавленно прошептала Любка.  — Там Николка… Там мама, если бы я могла забрать их с собой!
     — Ты не можешь, им не дано, они не смогут войти. 
     — Тогда я остаюсь, — вздохнула Любка, вспомнив Ваську, трижды второгодника.  — Вот если бы я уже была взрослой!
     — Ты добрая девочка, — грустно улыбнулась женщина.  — Взрослым тоже приходится нелегко.