Некоторые лежали, словно только что уснули.  Казалось, они еще дышат.  Другие же представляли собой окровавленные куски мертвой плоти, в беспорядке лежащие тут и там.  Иногда, словно нарочно, тела были свалены в кучи.  Создавалось впечатление, что зачастую люди даже не успевали понять происходящего, так быстро настигала их страшная смерть. 
     Лишь увидев просвет главных ворот, Гракх вздохнул с облечением.  Однако радости он не ощущал.  Было ясно, что привычная обыденность относительно спокойной жизни кончилась.  Община брошена в мясорубку, из которой выберутся далеко не все. 
     
     * * *
     
     Звук неумолимой сирены не прекращался: то чуть стихал, то вновь набирал силу.  Он придавал заводу сходство с огромным живым организмом, разбуженным и потому недовольным. 
     Из полутора сотен жителей общины стены завода смогли покинуть не больше трети.  Люди сгрудились прямо за воротами.  Лишь немногие сумели отойти дальше.  Некоторые падали без сил, успев пересечь незримую черту, подсознательно ассоциируя ее с границей между смертью и надеждой на спасение. 
     Здесь, вне стен, сирена потеряла изрядную долю своей мощи, стала назойливым фоном.  А потому ей на смену пришли стоны, причитания и проклятия.  Выжившие, если позволяло физическое состояние, бросались искать друзей, родственников, знакомых.  Старались помогать тем, кто еще только показывался в створках распахнутых ворот.  За неимением бинтов приходилось рвать собственную одежду, чтобы хоть как-то перевязать многочисленные раны.  Рваные и глубокие, они вызывали ужас и понятную апатию как у самых раненых, так и у тех, кто им помогал.  Все прекрасно понимали: многие, очень многие из тех, кто вышел сам или кого вынесли, – не смогут дожить даже до вечера, не говоря уж о том, чтобы полностью оправиться. 
     Солнце только начало свой каждодневный путь по небосклону и потому не успело прогреть влажный воздух.  Утренняя прохлада быстро остужала разгоряченных беглецов.  Многих бил озноб, усиливаемый стрессом и горем от потерь. 
     Среди прочих лежали Закэри и Марна.  Их специально положили рядом.  Оба были живы.  Свернувшаяся в клубок Марна мучилась сильнейшим головокружением и постоянным чувством тошноты.  Желудок уже ничего не мог извергнуть, однако все еще напоминал о себе болезненными судорогами.  Закэри же, находясь на грани беспамятства, представлял собой жалкое зрелище: изодранный в клочья, исполосованный вдоль и поперек, он лежал в луже собственной крови и смотрел в высокое голубое небо.  Видел ли он что-то, ощущал ли? Никто не знал.  Люди попросту боялись прикасаться к нему.  Не имея возможности по-настоящему помочь, они не желали брать на себя ответственность, причинять еще большие мучения. 
     Поначалу люди опасались, что многоножки станут преследовать их и вне завода, но этого не произошло.  Мелкие твари будто защищали свой ареал обитания, за пределы которого не переступали.  Это вселяло в выживших робкую надежду на то, что все еще можно поправить.  Надо только собраться и организованно, обдумав каждый шаг, предпринять контратаку.  Неужели безмозглые паразиты смогут устоять перед мощью интеллекта и технологии?
     Внезапно что-то изменилось.  До занятых своими делами и проблемами людей не сразу дошел смысл произошедшего.  Лишь спустя некоторое время кто-то крикнул, что изменилась сирена.  Действительно: полноводная река из мерно текущих звуковых волн дополнилась нарастающим рокотом стремительного горного потока.  Рокот завораживал, заставлял затравленно озираться, отступать. 
     Чувство опасности назревало, подобно мыльному пузырю.  Заводу, который многие годы стоял незыблемой цитаделью, пережил жесточайшую войну - оставалось существовать считанные минуты.  Это ощущение одновременно пришло в несколько голов.  Стоило его осознать и принять, как паника в мгновение ока разнеслась по рядам обессиленных людей, считавших, что заслужили право хотя бы на короткий отдых. 
     Те, кто мог самостоятельно передвигаться, старались отойти подальше, оттаскивали за собой товарищей.  Несколько человек убежали в полном одиночестве, не оглядываясь и не разбирая дороги.  Казалось, они позабыли обо всем на свете, завывая и рыдая, как умалишенные.  Кто-то пытался ползти сам, впиваясь руками в неподдающуюся землю.  Здесь, у ворот, она была утоптана настолько, что успела превратиться в камень. 
     Остальные же беспомощно лежали в ожидании неизбежного.  Многие из них откровенно желали скорейшего избавления от боли или оцепенения.  Они приглашали смерть, открывались перед ее приходом.  Утро в полной мере показало омерзительный оскал послевоенных клыков.  Ничто не кончилось, ничто не потонуло в забытье…
     Но не все легко сдавались.  К убегающим тянулись руки, обращались со словами о помощи.  А за тех, кто не мог произнести ни слова, красноречивее всего говорили глаза, все еще хранившие робкую надежду на спасение. 
     Будь здесь тот, кто еще застал довоенное время, он бы сравнил нарастающий рокот с тем шумом, с которым в давние времена по подземным тоннелям двигались специальные поезда, развозящие жителей мегаполисов.  Из едва слышимого гула - рокот превратился в подобие грома.  Казалось, что небеса самолично решили покарать неугодных смертных. 
     И когда рокот набрал силу, когда стал подобен многотонному обвалу, когда по земле под ногами спасающихся пробежала дрожь, - раздался взрыв…
     
     * * *
     
     Стоило Дезире с Ани покинуть комнату, как странное существо с человеческими глазами развернулось и неуклюже направилось прочь.  Оно не торопилось.  Больше некуда было торопиться.  Приказ отдан, и скоро все закончится…
     Его дети – его инструменты, возвращались.  В их чувствах ощущался разброд и сомнения, однако они подчинились.  Охотничий азарт оказался силен.  Практически лишенные разума, многоножки должны были стать беспрекословно повинующейся силой, действовать подобно бездушным автоматам.  Они так и действовали, бросаясь на слабых двуногих созданий, совершенно не способных защитить себя.