Эти насекомые, обожающие отвратительные запашки, образовали вокруг печи плотный чёрный занавес, но даже сквозь него мать увидела содержимое старинного агрегата. 
     Всё нутро микроволновой печи залила кровь: лужами расплылась по полу, свисала с потолка маленькими засохшими сталактитами… а в центре этого красного хаоса стояла отрезанная голова молодой девушки…
     Рот убитой был порван чуть ли не до самых ушей.  Всё лицо забрызгали засохшие капельки спермы.  На лбу краснела широкая рваная надпись, вырезанная ножом прямо на плоти. 
     
     ШЛЮХА!!!
     
     Дополняла эту кровавую композицию записка, написанная аккуратным подчерком моего отца.  На куске кожи, которую он отрезал от тела жертвы, красным огнём крови горели слова:
     
     СЕГОДНЯ У САТАНЫ СЛАВНЫЙ ПИР. 
     ГЛАВНОЕ БЛЮДО — ГРЕХИ ЭТОЙ ШЛЮХИ!!!
     
     Слева от входа стоял их старый чёрно-белый телевизор.  За потрескавшимся, покрытым слоем пыли стеклом экрана мать увидела такую же картину: море крови и отрезанная голова молодой девушки с порванным ртом, забрызганным спермой лицом и неприличным словом на лбу.  Над телевизором – написанный кровью на коже комментарий… Единственное отличие – другой была надпись последнего:
     
     СЕГОДНЯ ВЕСЬ МИР УЗНАЕТ О ГРЕХАХ ЭТОЙ ШЛЮХИ!!!
     В ПРЯМОМ ЭФИРЕ…
     ХА-ХА-ХА!!!
     
     В полутора метрах от телевизора стояла стиральная машина.  Рой мух облепил и последнюю – из неё тоже шёл умопомрачающий запах.  Источало его лежавшее в барабане разбитое тело.  Похоже, мой отец запихал ещё живую жертву в стиральную машину и включил самый высокий оборот… Ждал, пока скорость не превратит тело девушки в отбивную…
     Мать могла лишь предположить, что разбитое тело принадлежало девушке.  Уж очень сильно оно было покалечено.  А над машинкой висел кусок кожи с традиционным комментарием:
     
     МОЖЕТ, ХОТЯ БЫ ЭТА МАШИНКА СМОЕТ ГРЕХИ МЕРЗКОЙ ШЛЮХИ!!!
     
     Ещё одно тело валялось в центре подвала.  Наверное, оно должно было стать частью следующей кровавой аппликации, которую маньяк не успел завершить…
     ***
     Гражданского мужа моей матери арестовали в тот же вечер.  Дом опечатали как вещ.  док. , а будущей маме выделили квартиру на другом конце города.  В первую очередь для того, чтобы её неуравновешенный возлюбленный, если он вдруг сбежит из-под стражи, не порезал бедную девушку на части. 
     Что касается моего отца, ни у кого ни на секунду не возникло ни малейших сомнений по поводу причастности отца к этим жестоким убийствам.  Вердикт был ясен ещё до суда. 
     Виновен!!!
     Однозначен был и приговор. 
     Смертная казнь. 
     Моего отца приговорили к смертной казни через повешение.  Перевели его в камеру для смертников, где он, ожидая исполнение приговора, просидел три с лишним недели. 
     Я и представить не могу, что это такое – сидеть в камере смертников.  Ждать, что вот-вот зайдёт охранник и скажет, что этот ужин последний.  Что сновидения, которые ты увидишь этой ночью, последние.  Что ты доживаешь последние часы в своей жизни…
     Мне кажется, что это ужасно, но мой отец так не думал.  Судя по отчётам охранников, он вёл себя спокойно и непринуждённо.  Словно сидел не в камере смертников, а отдыхал в номере отеля.  Конечно, довольно-таки паршивого отеля – с невкусной едой и неудобной койкой… – но всё же…
     Откуда бралось такое спокойствие? Неужели, он не понимал, что его ждёт в ближайшее время? Или понимал, но не боялся смерти?. . 
     Всё время, которое он провёл в камере для смертников, отец вёл себя спокойно и непринуждённо.  Он был единственным, кто ни разу не закатил истерику, кто не кричал по ночам, зовя свою мать или взывая к Господу… Камера, где сидел отец, хранила холодное молчание и спокойствие.  Так же, как и его лицо. 
     Охранники не привыкли к такой беспечности, и поэтому пытались хоть как-то её развеять.  Несколько раз один из них, приносивший ужин, говорил:
     – Это твой последний ужин…
     Он всячески растягивал, выделял это мрачное обречённое слово
     последний…
     но на отца это не производило ровным счётом никакого впечатления.  Холодное спокойствие и безмятежность не сходили с лица заключённого. 
     – Ну, последний, так последний… – спокойно говорил он и пожимал плечами. 
     Говорил это и ел принесённую пищу [если эту массу можно было так назвать…] без какого-то особого энтузиазма.  Как будто был уверен, что он съест ещё ни одну такую порцию…
     Эта беспечность не сошла с его лица даже тогда, когда отца вывели из камеры, и он пошёл по последнему пути в своей земной жизни. . . 
     Он сразу понял, что на этот раз сказанные слова – не шутка. 
     – Это твой последний ужин… – сказал охранник, принёсший еду. 
     Прежде отец слышал подобные шутки, но теперь он понял, что на этот раз всё серьёзно.  Завтра… Это случится завтра… Заключённый прочитал в глазах тюремщика неподдельную холодную обречённость и сочувствие, которых раньше не было.  Но даже это не произвело на смертника никакого впечатления. 
     – Ну, последний, так последний… – спокойно ответил он и пожал плечами. 
     Даже ночью – своей последней ночью – отец не устроил истерики.  Он спокойно улёгся на койку и уже через пять минут начал похрапывать.  Стресс, ужас не лишили его сна… потому что их не было. 
     Бывали, конечно, [редко, но бывали…] крепкие парни, которые сохраняли на лице маску спокойствия и безмятежности до самого утра своего последнего дня в жизни.  Однако когда решётка открывалась, и в камеру заходил охранник с наручниками [ещё двое с автоматами ждали снаружи], безмятежность исчезала с лица заключённого.  Начинались истерики, слёзные мольбы отсрочить казнь…
     Охранники были уверены, что мой отец не выдержит хотя бы в последнее утро.  Когда решётка откроется, чтобы выпустить его на последнюю дистанцию его земной жизни, заключённый, наконец, сломается… но не тут-то было…
     Решётка открылась, в камеру вошёл охранник с наручниками и сказал:
     – Пора…
     Но и тогда у отца не началась истерика.  Он не упал на колени [не было даже и намёка на дрожь в ногах…] и не начал умолять.  Вместо этого он спокойно встал и с не наигранной улыбкой ответил:
     – Хорошо…
     Он дал заковать себя в наручники и вывести из камеры, куда он больше никогда не вернётся…
     В отличие от многих и многих своих предшественников, чьи ноги то и дело подкашивались, отец шёл к эшафоту твёрдой, уверенной походкой.  Улыбка спокойствия и беспечности не сходила с его лица. 
     И вот эта дорожка неизбежности, длиною в сто с лишним шагов, подошла к концу.  Отец увидел эшафот.  Верёвку, заканчивавшуюся петлёй.  Палача, чьё лицо скрывал чёрный капюшон.  Но даже эта картина не стёрла с лица смертника его улыбку. 
     – Добрый день.  – Отец бросил эту фразу палачу с невероятной небрежностью, услышав которую человек в чёрном капюшоне сделал нервный шаг назад. 
     Отец встал прямо под петлю и, по-прежнему улыбаясь, задрал голову вверх.  Посмотрел на верёвку, которая очень скоро прервёт его жизнь, с какой-то… благодарностью. 
     Палач, опешивший от такого поведения смертника, просто стоял, будучи не в силах пошевелиться.