— Одна не пьет, но если отец принес, удержаться не может, — в лице Инги было столько боли, что она, наверное, передалась Любке.  На Любку она не смотрела, только под ноги. 
     — А почему ты мне все это рассказываешь? — остановилась Любка.  — Если не хочешь… Нет, если тебе так легче… Мне тоже иногда…
     Инга пожала плечами, сунула руки в карманы и зябко поежилась, глядя в пространство перед собой. 
     — Стыдно признаться, но я самолюбка.  Я когда на тебя смотрю, думаю, если ты можешь, то и я смогу.  У тебя такая жизнь, никто бы не выдержал, а ты все равно, раненая, но летишь, как птица.  Я не знаю человека, на которого бы набросились все, а он бы все равно смотрел свысока.  Ты… гордая и… ужасно правдивая. 
     — Ну… — промычала Любка в задумчивости.  Сравнение с раненой птицей ей польстило.  — Мне просто деваться некуда…
     — Мне тоже.  Вдвоем легче.  Я давно хотела попросить у тебя прощения, за тот случай во втором классе… Я не знала, что все так обернется.  Мне, правда, хотелось причесть тебя, умыть, сделать на себя похожей.  Это я потом поняла, что здесь другая жизнь. 
     — Я знаю, — растроганно произнесла Любка. 
     — Почему-то все думают, что иметь родителей учителей это здорово, — кисло скривилась Инга.  — Не здорово.  Я такой же человек, как все.  Я все время что-то строила из себя, но дура, а ты. . .  Ты другая, — она пожала плечами. 
     Просто сказала, словно обсуждали домашнее задание или кого-то ненужного похоронили. 
     — Ну, — не согласилась Любка, — не как все.  Одеваешься красиво, и сама ты красивая.  Таких волос больше ни у кого нет, — искренне восхитилась Любка.  — И такая аккуратная! У меня бы так никогда в жизни не получилось, — со вздохом пожалела она себя. 
     В общем-то, они пришли.  Осталось подняться на второй этаж.  Любку смутила чистота, которая царила на мосту.  Сапоги сняли на крыльце, почти на улице.  Один раз она у Инги уже была, заходили по дороге с Аллой Игнатьевной.  Но тогда она стояла в небольшой прихожей и видела Ингину квартиру через приоткрытую дверь.  Теперь Инга подтолкнула ее сразу в комнату. 
     — Надо поужинать, — предложила она. 
     — Надо, — не стала скромничать Любка. 
     С утра у нее во рту не было маковой росинки.  Столовая в субботу не работала, а в доме быта, когда еще протопится печь, чтобы испечь картошку.  Может, она до утра туда не попадет.  Смена у изверга была ночная, но мог подмениться. 
     — Может, сходим на костер? — все же предложила она нейтральный вариант. 
     Любка решила, не стоит признаваться, что не только ради тишины и покоя, а скорее, чтобы погреться и провести время, пока караулила отчима, она ходила на угор.  Место нашла недалеко от родника, куда ходили полоскать белье.  Угор порос вереском и молодыми соснами, сухого хвороста много и недалеко огороды, на зверя не наткнешься.  Не она одна, туда часто приходила молодежь, особенно летом.  Смотреть на звезды она полюбила потом, когда они стали высыпать в девятом часу.  Правда, это были последние дни, когда она могла устроиться с комфортом.  Не добраться по сугробам.  Страшная зима катила в глаза мокрым снегом и сильным похолоданием.  Хворост намок от дождей, разжечь его теперь можно было лишь соляркой, взятой у Сережи.  Она прятала бутылку недалеко от собранного шалаша.  А шалаш за лето высох и обвалился.  И Сережа скоро уедет, начинался осенний призыв в армию, повестка уже пришла, так что зиму она снова проведет в сугробах. 
     — Мне надо покушать приготовить, — извинилась Инга.  — В девять родители с работы вернутся.  Лучше завтра. 
     — А где они? В школе сейчас нет никого, — удивилась Любка. 
     — Есть, многие никуда не уезжают.  Отца одного нельзя отпускать, он пристает ко всем, когда выпьет. 
     Инга повязала фартук, заколола волосы, помыла руки, достала из холодильника яйца, рыбу, муку, разложила на столе. 
     Правильно, Инга не строила из себя никого, она всегда была такой…
     Фартуком и косынкой Любка пользовалась в исключительных случаях, когда мать на нее прикрикнет — отчим был брезглив.  Любка заметила, если готовит только для себя и для матери с Николкой, никакие волосы никуда не падают, а если и для отчима, обязательно попадет, даже если у нее будет три платка и три фартука.  Он злился, сразу швырял ложку, крыл матом.  Сначала Любка пугалась, чувствовала себя расстроенной, а в последнее время начала получать удовольствие.  Денег он матери не давал, но если было что-то вкусное, ел за четверых, а мать ему подкладывала и подкладывала.  Она мясо тоже любила и не хотела, чтобы оно ему доставалось.  И если волос медлил себя явить, незаметно совала его поближе к тарелке, когда, например, тянулась за хлебом.  А со вчерашнего дня она задалась целью накормить его навозом, чтобы ел и не помнил… Почему-то все думают, что если унизить человека, он обязательно почувствует свою ничтожность.