Но и этого показалось кузнецу мало. 
     Подвел он ее ближе к чану, и вдруг начал железо с нее снимать, о существовании которого она в жизни бы не догадалась.  Сунет к ней руку, и железного болванчика снимет, сунет, и опять снимет…
     Манька ахнуть не успела, как чан наполнился до краев. 
     — Вот это железо в самый раз! — кузнец господин Упыреев крякнул от удовольствия и сунул в расплавленное железо руку, даже не обжегшись.  Обмакнул палец и попробовал его на вкус.  Поворожил на нем, поплевал в него, закрутил, завертел, одежду с нее туда бросил, кровь с ее разрезанной ладони накапал, помылся в чане сам, и, наконец, остался доволен.  — Ты теперь от моего железа не отойдешь, оно с твоим смешалось, и Дьяволу не под силу одолеть его! — гордо произнес он, повеселев.  — Сильная мышца у железа…
     Чудесным образом старый кузнец Упыреев молодел на глазах, будто сто годочков сбросил. 
     А Манька вдруг почувствовала смертельную усталость, словно ее кто-то выпил.  И она почти не слушала, как кузнец Упыреев прочил ей всякие неприятности, проклиная гнилую ее натуру, срамил какое-то другое недостойное железо, будто у нее еще было, от которого добра никто не увидел, поскольку мысли ее вольнодумные, как доказательство, были на лицо, и поганил смертную душонку, не сумевшую завязать себя в бессмертницы. 
     Кто бы еще смог так-то, чтобы дать человеку разглядеть, чем простая железяка отличалась от каравая, обуток и посоха!
     Будто глаза у нее открылись, но как-то неправильно — на могилу! Вдруг ни с того, ни с сего жалеть начала, что прожила столько лет и не искала ее…. 
     Тряхнула головой, отогнала мысли черные, и снова — будто в тумане поплыла. 
     Всяк поносить мог, да не всяк мог закатать поношение в железо.  Она мало что поняла из своего тумана из туманных и расплывчатых речей кузнеца, но щедрый оказался дядька Упырь, не пожалел для нее железа. 
     — Дяденька, — спросила Манька, робея, — а откуда на мне столько железа?
     — О, это соль земли! Врачует она и меня, и всякого пришельца.  Чем солонее, тем здоровее! Вот я, вижу перед собой дуру — и понимаю, умный я.  И дуру из тебя я сделал — потому что умнее! И сразу легко мне.  И другие так же понимают. 
     — А я? — удивилась Манька, не совсем вникнув: это обидно, или нет…
     — А от тебя у человека не убыло, и то хорошо.  Ведь если все умные будут, то, как узнать, кто умнее? Вот смотрят на нас с тобой, и сразу понимают, когда живут правильно, а когда неправильно. 
     — Но ведь соль делает землю пустынею, — возмутилась Манька.  — Разве тот, кто на земле соленой живет, может радоваться, когда никакое дерево в землю не пустит корни?
     — А зачем корнями в землю врастать? — кузнец поперхнулся слюной, и подозрительно осмотрел ее с головы до ног.  И Манька заметила, как тревога застыла где-то там, за его лицом.  Он смотрел так пристально, будто взглядом пронизывал ее насквозь.  А еще показалось ей, будто у него под лицом еще одно было, и то, второе, сильно ее напугало. 
     — Болезнь твою знаю я — гордыня имя ее, — сказал кузнец господин Упыреев.  — А ведь пьяная мать родила тебя, отец отказался, называя отродьем падали — и я приму душу твою! Войдет она, душа-то, в Царствие Божье, когда упокоишься Небесами, и пожалеешь, что радела о сокровищах на земле, где моль и ржа подъедают и воры подкапывают, а не на небе, как Матушка Отечества! Они и здесь и там возвышают человека! — голос у господина Упыреева стал злой, он даже покраснел от натуги, постучав кулаком ей по лбу.  — Спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное! Вот обутки твои, вот посохи и караваи… На! — он сунул железо ей в руки, радостно наблюдая, как Манька согнулась.  — Не пройдет и месяца, как земля пожрет гордыню твою! И будешь жертвенным агнцем, — он вроде как успокоился, думая о чем-то своем.  — Куда тебе деваться-то… Не бог весть какое у нас государство, если что, попросим Государыню, она сама тебя враз отыщет…
     Насилу взвалила Манька мешок на плечи.  И боязно ей стало, что не сносить столько железа.  Но подумала про себя: будет удача, если дело бегом побежало! — и сразу от сердца отлегло.  Да если бы выгорело, и перестала Благодетельница перед людьми порочить, в раз бы поправила свое хозяйство.  Неужто пожалела бы отплатить человеку, заменившему ее пожитки на железные?
     Три пары железных обуток, три железных посоха, три каравая железных получились из железа. 
     Носить, не сносить! И такие, что не поднять сразу.  Страшно тяжелые. 
     Тянули к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась.  И никакой надежды у Маньки не осталось, что можно еще засомневаться идти куда глаза глядят по белому свету.  Поняла она, что навсегда ей путь назад заказан.  Не могла она уже отказаться от предприятия и повинить себя: мол, не судила я головушку свою, а люди добрые все видели и указывали.  Все дела ее в железо упирались — и мочи не было на него смотреть.  Не соврал кузнец — железо само за ней шло: вроде оставила его дома, а пришла куда, все три пары того и сего на ней, и караваи к животу прилипли.  Смотрят люди на нее в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, бегут, как от прокаженной.  И каждый день боль от него становилась сильнее. 
     
     И собралась она, и порадовалась, что вот, наконец, встала на правильный путь донести до Царствующей Особы людское простонародное понимание идейной передающей станции.  Чтобы как-то правильно Ее Величество объяснения давала.  Недопонимание ее радиопередач не вело к тому идеальному обществу, к которому Благодетельница стремилась всеми помыслами и устремлениями. 
     Как могла бы Радиоведущая не пожалеть ее после этого? Ведь шла через такие муки с одной единственной целью: помочь Радиоведущей понять, как глубоко она заблуждается, когда просит отравить жизнь невиновному. 
     И может быть, в другой раз она трижды подумает перед тем, как очернить человека…. 
     Тяжело было Маньке нести свою поклажу, когда двойные пары того и сего болтались у нее за спиной, а третья была на ней самой.  Но время шло, и первая пара обуток была сношена, первый каравай съеден, первый посох стерт.  Полегчало.  А когда и вторая пара того и сего к концу подошла, она думать о железе забыла.  Не до того ей стало.  Но до этого мы еще не добрались, мы как раз в самом начале, когда ее в один голос уговаривают, что не надо смотреть на Свет слепящий, да с сомнением головами качают, обвиняя, будто работать лень, вот и отлынивает. 
     
     Как решила Манька посмотреть на коллективный идеал, любой перестал сомневаться, что голова у нее нездоровая.  Решили, что совсем девка из ума выжила.  Поначалу на намеки внимания не обратили, но когда она ото всех работ отказалась, забили тревогу.  Такой подлости никто не ожидал — все дружно подумали, что козу показывает, хочет выставить себя ценным работником. 
     И даже заплатили, чтобы не дурила. 
     Но Манька выданной зарплате несказанно обрадовалась, а вернуться на рабочие места отказалась — напрочь. 
     Она давно поняла, что жизнь ее зависит от Радиоведущей, а теперь уж и от железа.  Любое ее мнение наветами государыни вызывали у человека праведный (а ей неправедный) гнев.  И Манька знала, что сегодня вроде как отговаривают, а на завтра заговорят другое.  Не рады ей будут.  Хоть как думай, у Ее Величества мнение всегда было противоположное, а у людей, как у Государыни, не многим удавалось стоять на своем.  Теперь, когда она железо свое узрела, отказаться от задуманного, значило бы признать, что Благодетельница говорила о ней правдивые речи. 
     Но ведь и железо обман! Железо само по себе, а она сама по себе…
     Да только люди железо видели, а ее как будто не существовало на белом свете. 
     К тому же, не хотела она больше быть соленой, чтобы лечить кузнеца Упыреева и всякого пришельца.  Пусть бы лучше сама она врастала корнями в землю и лечилась от земли.