Дьявол вздохнул, растревоженный воспоминаниями, и принялся мучить железом разбойников ее, ибо не послушала вовремя добрый совет — бежать от нечисти.  Образно говоря, утвердилась в мысли, что доброе живое слово сильнее радио.  Но радио не молчит, не изнемогает, не умирает, а мелет и мелет…
     — Маня, — сказал он, — я ценю свое время и собираюсь узреть при жизни ваш поединок с Благодетельницей! Вдруг я ошибся и не ту голову помазал?! Прикуси удила и жуй! — приказал он, высыпая перед нею железный порошок, в который измолотил разбойничье железо. 
     Манька согласиться не могла — она же не с радио говорила, а с людьми, но Дьявол так не считал.  И она давилась, но железные опилки глотала.  И была благодарна Дьяволу и за то, что не бросил ее, и за то, что сделал железо порошком, и что порошок стряхивался.  Оставалось только собрать его и проглотить, зубы о него не ломались.  Железо и в самом деле было не забористым, не таким твердым, как железо кузнеца господина Упыреева.  И что не придумал для нее другого наказания — лучше так, чем тащить за собой кандалы.  Без помощи Дьявола она ни в жизнь не избавилась бы от него.  И ела порошок три дня, и еще больше половина осталась.  И ела бы еще, но Дьявол отошел от обиды и примял железные крошки к караваю, который в полтора раза после этого увеличился в объеме.  Потом напоил ее чаем и сказал, что если они будут сидеть на месте, Помазанница ближе не станет. 
     Манька сразу же согласилась.  От железа в животе начались жуткие колики.  Собрала свой нехитрый скарб и пошла прочь от селения. 
     «Кончится ли железо, — думала она, с опаской поглядывая на Дьявола, — если Дьявол так легко умел положить человеку новое?»
     
     А разбойники, которые Дьявола не видели, даже после того, как он прославил их перед Отцом Йеси, железо не разглядели.  И теперь все, что произошло с ними плохое, списали на Маньку, а все хорошее на Благодетельницу. 
     Они так и эдак гадали, что могут значить сии послания, которые читали с благодатью и ужасом, ранее им неведомым.  Среагировали неадекватно, что-то вроде кататонии началось.  Разбойники могли только себя понимать: с виду Манька дура-дурой — и вдруг такие загадки, что впору сломать голову.  По началу, когда по привычке ступали не на ту половицу или ложили деньги в карман, и начинало першить в горле или ломало голову, пугались и призывали Спасителя объяснить мотивы наложенного на них креста.  Благодетельница, сидевшая у Спасителя одесную на Престоле Славы, проводила с ними долгие беседы, объясняя, что чужое добро ничем не хуже того, которое лежит у них в кармане, и что истинно добро их теперь на небе, вроде и есть, а на самом деле получается, что нет.  И что половица половице рознь, а пространный путь ведет к погибели.  И, как хотят они, чтобы она обращались с ними, то так же должны обращаться с нею, не жалея для казны и не рассматривая другие половицы.  А когда разбойники плакали и жаловались, что в казну положить много не поучается, ибо железо на виду и люди прячут от них добро, Благодетельница только руками разводила: зачем с Манькой разговоры разговаривали и сидели за столом? Надо было сразу закатать ее в железо! Прославиться перед нею хотели? Умом блеснуть? Вас, разбойников, пруд пруди, и тому любовью должна дать, кто радеет в большем объеме!
     
     Что случилось с разбойниками после, Манька в точности не знала. 
     По возможности разбойничьи вертепы обходила стороной.  Боялась, что не снести ей железа. 
     Но было ей не то сон вещий, не то видение, не то опять же по радио слышала, будто разбойники крепко-накрепко зареклись ее слушать и проклинали на чем свет стоит.  Да водили хороводы и песни пели во славу Идеальной Женщины, которая не раз прорекала им презирать Маньку с головы до пят, чтобы не ходить в обиженных.  А послания Дьявола объявлены были вне закона, что бы наивные люди не ломали свои бесхитростные головы и не отвлекались от славословия Идеальной Царицы радиовещания. 
     
     А Дьявол надолго примолк, замкнувшись в себе, размышляя, почему так бывает, что те, кого любишь, обычно оказываются последней жестоковыйной, упорствующей в неверии свиньей.  Ведь холил разбойников, лелеял, направлял, принимал и ложил на всяком месте жертвенных агнцев, а вот, поди-ка, очернили.  Одно дело обречь на муки Маньку — это святое, это и есть тот самый жертвенный агнец, но размножить самого Дьявола и высечь имя его на камне, это, простите, вершина безразличия к своему Богу, под которым ходишь.  Ведь каждый Святой Отец учит бояться и чтить имя Бога Нечисти, обращая внимание на факт, что все грехи, от Дьявола обращаются к человеку из среды его самого, и Дьяволом прикрываются все удачные темные делишки, и что страшнее его, пожалуй, никого в мире нету.  А жертвенный агнец, поставленный с Дьяволом на одну ступень — как могила, поди-ка, усмири новое явление Дьявола! И не понимать этого — прямая стезя обратить на себя внимание больших злодеев. 
     Манька его болезненность понимала, предательство бьет по самым больным органам: в сердце и внутренности.  К слову сказать, сама она к изжоге давно привыкла.  У Дьявола ни сердца, ни органов не было, только одно большое самосознание, а и то жалко! И после этого случая стала относиться к нему с некоторым пониманием и любовью.  И у него были слабые места.  Больше всего хотел Дьявол быть не просто Богом — а Узретым Богом!
     Что явно противоречило само в себе, учитывая, что Богом люди его не видели. . . . 
     И Манька жалела его, но помочь ничем не могла. 
     Между тем, когда Дьявол был Другом, и когда Богом, разница была огромная. 
     Другом Дьявол не искал человеку беды.  Он как-то незаметно сводил ее на нет, или давал незначительный совет, обычно не затрагивающий интересы нечисти, не сталкивающий лбом с теми, кому был Богом.  Другом Дьявола можно было считать только условно — сначала он был Богом, и только потом Другом.  В миру, где никто его не видел, Другом его можно было не считать вовсе.  Другое дело, когда он был Богом! Он оберегал человека, защищал, кормил его идеями, складывал обстоятельства в благоприятный исход делу.  И Манька, пока имела о Дьяволе смутные представления, путаясь в нем, как медведица в сети, поначалу отчаянно завидовала тому, что некоторые люди умели принять от Дьявола воздаяние, оставаясь необиженными.  Она никак не могла понять, отчего у нее-то не получалось.  Может, просто не думала как они, пытаясь быть правильной в каком-то своем представлении, а Дьявол не говорил ей об этом, придумывая одну каверзу за другой, чтобы сама дошла до понимания своей очевидной глупости?
     Дальнейшие наблюдения завели ее в тупик. 
     Она рассуждала и так и эдак, стараясь приблизить себя к людям, которым Дьявол благоволил, но нащупать тропу не получалось.  Чтобы ходить под Дьяволом, не видеть его оказалось недостаточно.  Тот, кто его не видел, так или иначе был под Дьяволом, но могло ли быть иначе, что двое, столкнувшимися интересами открывались ему как два выбора: кому из них быть Богом Нечисти, а кому Духом Нечистым. 
     И если двое не могли уладить дело миром, от одного оставалась горстка пепла, — и горстка пепла внезапно начинала понимать, что Богом над нею поставлен злодей, а именно — конкурент! Именно в тот момент Дух Зла показывал ему язык и корчил рожи, открываясь, ни как Друг и ни как Бог. 
     Очень скоро Манька поняла, что, даже имея Дьявола крышей, обычному человеку не превозмочь своих врагов.  Он обнаруживал редкостное непостоянство.  С каждым разом приводил соперника сильнее, чем предыдущий.  Ему ничего не стоило угробить человека сразу, но Дьявол не искал смерти — он вынуждал, как хороший тренер, накачивать мышцу.  И полчища осатаневших бойцов удерживались лишь некоторым количеством законов, которые нечисть придумывала сама же, чтобы не дать человеку вымереть совсем, как некоторые менее защищенные представители фауны, обнаруженные бойцами в природе.  Лишившись корней — все дерево гибнет.  Даже самые осатаневшие бойцы понимали, что корни их, где-то там, в среде народа. 
     И снова тупик! Мало уметь побить всех!
     Выводы глубокого исследования заключались в том, что не всем объектам позволялось думать, будто он может обойти любую особь рода человеческого.  Неравные были условия для одного и для другого.  Каждый мог иметь крышу лишь на определенном этаже.  И как только человек поднимался до дозволенного уровня, если не мог остановиться и уразуметь, что дальше не имеет поддержки от Бога, он тут же становился объектом насмешек и выдавливания в нижние слои.  И общество, и враги его не упускали не одного случая обнаружить в нем грех.