И зачем ему сразу десять жен?
     Слава Богу, что пяти девам не пришлось с умницами делить одного мужика! Может, найдут еще себе…
     Глупый….  Как горчицу можно было перепутать с деревом? Птицы на любом дереве живут, кроме горчицы, которая редко вырастает выше колена.  Или оставить плевелы в посевах? Они же дважды осыплются семенами! Разве можно садить на таком поле второй год? Разве что выбросить это поле вон…. 
     Почему-то Маньке, когда она вспоминала притчи Спасителя, становилось не по себе:
     Ночь, над каждым из десяти светильников сидит клуша — а ночь такая поздняя, что они уже спят.  И тут вбегает некто и говорит: жених приехал! Жених входит и закрывается, чтобы никто не вошел и не вышел, с пятью умными клушами — а пять бегают по ночному городу и просят:
     — Масла нам, масла!
     Это не свадьба, и не пир на весь мир, а похоронная процессия какая-то, ночной кошмар, жуть….  Не берут же на брачный пир светильники: едят, пьют, веселятся. 
     А что стоит, когда Господь Йеся учит неправедным богатством, чужим богатством — наживать себе друзей?!
     Неужели Бог мог так сказать своему Сыну? А где честь, где совесть, взаимовыручка, мудрость, в конце концов?! Неудивительно, что Спаситель Йеся ни разу не помог ей.  Получается, на Небе такая же коррупция, как на земле: «должен сто, пишем пятьдесят…. » А Отец Спасителя за это: молодец, Сынок! — умеешь добром моим распорядиться, наживай себе друзей…
     Но тот же кузнец господин Упыреев первым убьет, если бы она его стала обманывать.  А сам поступал именно так, как распорядитель…. 
     А может, в Раю все наоборот? Тогда зачем туда стремиться? Вряд ли от него что-то еще осталось за две-то тысячи лет, если там собирались все жадные, глупые, лгуны, жестокие….  Лучше уж в геенну, чем такой Бог и такие люди под боком!
     Впрочем, тому же господину Упырееву он бы понравился… Не от того ли он так любит Спасителя, и уверен, что тот в долгу не останется?
     
     Дорога вела их все дальше и дальше. 
     Мимо вспаханных полей, мимо ферм с отощавшими за зиму коровами и свиньями, мимо раскинувшихся по берегу реки с яркой изумрудной зеленью и цветущих мать-и-мачехою лугов, на которых в низинах все еще лежал снег, мимо деревень, которые лепились друг к другу вдоль дороги, мимо шахт, на одной из которых она однажды встретила человека, поцеловавшего ее по-отцовски в лоб…. 
     
     Он привел ее на шахту, и она работала там пару месяцев, пока у нее не случился обморок.  Все говорили спала, и никто не поверил в болезнь.  А она не помнила, как закрылись глаза, и сам сон, и как приходили люди и смеялись….  Даже сейчас было обидно, что никто не искал правду.  Почему не разбудили? А более всего обидно, что подвела человека, может быть, единственного, который поверил в нее.  Вскоре ее уволили…. 
     Наверное, все изменилось с того проклятого дня…. 
     Она и раньше не умела видеть образы, а тут… — черная ночь показалась бы ясным днем, когда она смотрела на свою память, скрытую глубоко-глубоко, так что что-то вытащить оттуда было уже невозможно.  Глупой она себя не считала – она и раньше жила в ночи, но люди вели себя с нею, как память — словно бы вычеркнули из жизни, если не хуже — похоронили! Умри она, наверное, никто бы не заметил….  Злоба людская полилась через край, не осталось ничего от прежних приятных воспоминаний, и на многие вещи она теперь смотрела иначе…. 
     Но не мудро, а глупо — то вдруг о принце на белом коне помечтается, то о землях с садами, то дворцы на уме….  После такой мечты посмотреть вокруг себя страшно, а домишко будто понял, как-то сразу стал гнить и разваливаться, проваливаясь под землю…. 
     И никто уже не приживался в ее доме, ни кошки, ни собаки, сжимаясь всякий раз и выставляя когти, когда она приближалась…. 
     
     Железо быстро содрало кожу, въедаясь в плоть.  Манька морщилась, сдерживая стон, готовый вырваться наружу.  Но стоило уловить на себе взгляд Дьявола, зубы стискивались сами собой, и боль становилась оторванной от тела, начиная существовать в четвертом измерении.  Она видела ее, чувствовала, несла с собой, как заплечную котомку, иногда не выдерживая и засовывая руку, в которой несла посох, в карман, чтобы сжать в кулак, или срывала лист подорожника и прикладывала к ноге. 
     Хуже, когда на привале Дьявол легко оторвал от каравая небольшую краюшку и предложил перекусить.  Последние зубы из коренных остались там, в траве. 
     Беззубая она выглядела еще страшнее, чем уже была. 
     А Дьявол, казалось, не знал жалости, насмешливо, убивая ее своей откровенностью, многозначительно посматривая в сторону холмов, стоило подумать о смерти.  «Не буду молить, не буду!» — твердила Манька как молитву, с надеждой мысленно отсчитывая шаги, поминутно меряя расстояние до холмов, за которыми пророчество Дьявола стало бы неисполненным.  И когда стон был готов сорваться с губ, обглядывалась назад — удивляясь, как смогла пройти расстояние пяти дней. 
     Если бы она так шла раньше, уже через месяц могла бы быть на море-океане. 
     
     Наконец, когда достигли незнакомого селения на вершине последнего холма, Дьявол предложил остановиться на ночь.  Он заметил прошлогодний стог соломы в поле, на краю деревни.  От радости Манька чуть не лишилась дара речи, кинувшись к стогу, как к спасению.  На небе уже снова зажигались звезды, они шли все утро, и день, и вечер.  Она уже давно не чувствовала собственного тела. 
     Она кое-как взобралась на стог и сразу же заснула мертвым сном, едва голова ее коснулась сена. 
     И только утром сообразила, что не сняла с себя ни котомку, ни обутки. 
     Пробудил ее звон колоколов.  Недалеко от того места, где они остановились, стояла церковь, увенчанная золотыми куполами.  Было воскресение, и люди, в праздничной одежде, со всех концов селения собирались на утреннюю службу.  В воздухе пахло пирогами и свежеиспеченным хлебом.  А еще густо, сладковато-приторно благоухал распустившийся одуванчик.  Луг неподалеку был теперь не зеленый, а ярко-желтый.  Небо было еще белесым, солнце висело чуть выше края горизонта, но быстро голубело до глубокой лазурной синевы.  Но голову напечь уже успело. 
     Манька тяжело вздохнула — в церковь в рубахе не пойдешь, а неплохо бы попросить Спасителя Йесю благословить перед дорогой.  Пусть не любил ее, но мог, если бы у нее было столько денег, как у господина Упыреева.  Она скатилась со стога и чуть не угодила на голову Дьявола, который в этот утренний час завтракал собранным на поляне щавелем, задумчиво рассматривая проходивших в стороне по дороге людей. 
     Дьявол без слов развернул ее, порывшись в котомке за ее спиной, вынул железный каравай, как прошлым днем отломил небольшой кусок, совсем чуть-чуть — покрошил на молодой лист лопуха, положил рядом пучок щавеля и очищенные стебли дикой редьки.  После этого достал две тарелки и ложки, поровну разделил кашу из растолченной и упаренной крапивы, налил по кружке душистого зеленого чая. 
     — Ешь, — предложил он. 
     Манька решила — жеманиться не стоит.  Не часто ей предлагали разделить трапезу.  Тем более что каша оказалась и вкусной и сытной. 
     — Спасибо, — согласилась она, снимая заплечный мешок и доставая щепотку соли.  — Видишь, — важно произнесла она, набивая рот, — я не молила о смерти!
     — Мы еще не дошли до конца холма! Он заканчивается у того леса… — злорадно усмехнулся Дьявол, в глазу его зловеще сверкнуло.  — Посмотрим, что ты сегодня запоешь!
     Манька проследила взглядом за рукой и промолчала.  Взглянув, как далеко они были от обозначенного места, она молча согласилась.  Молиться она будет.  Тело болело, будто по ней три раза накануне проехали катком.  Пузыри полопались, выпуская светлую маслянистую липкую жидкость.  Ладони и подошвы ног кровоточили. 
     — Подорожник надо набрать, — попросила она, рассматривая траву вокруг.