Хоть мне вдруг показалось, что ничего и не менялось, просто я никогда не замечал того, что открылось мне сейчас, словно смотрел другими глазами.  Я метался по двору, по дому, нигде не находя приюта.  Дом улыбался мне широко раскрытыми окнами, обнажая битое стекло словно зубы.  Казалось, он вот-вот скажет: «Заходи, я с удовольствием тебя съем, поглощу и не почувствую».  И он бы поглотил меня, но я вовремя повернул назад, побежал прочь от дома, вдруг ставшего таким недоброжелательным, прочь ото всей этой неожиданной грязи, агрессии.  Поле встретило меня веселой, буйной зеленью свежескошенной травы.  Кое-где, местами, земля чернела под ногами, обнажаясь, словно труп из-под прошлогоднего снега.  В земле происходила непонятная жизнь, самостоятельная, обособленная.  По черной земле мчались куда-то полки мелких созданий, кавалькады муравьев – этих санитаров земли, подбирающих и пожирающих все попадающееся по ходу, мириады жуков устремлялись вдаль по своим неизведанным делам, протаптывая тропинки, по которым впоследствии, возможно, пойдут на водопой стада диких антилоп, будут бегать быстроногие зайцы, осторожно выйдет на тропу тигр с зелеными светящимися глазами… Каждый куст казался мне теперь подозрительным, из-за каждого теперь выглядывало по меньшей мере одно угрожающее мне существо, будь это даже безобидный на вид, привычный и родной до боли заяц.  Я подумал, что еще по сути никто не видел взбесившегося зайца, и тем более, никто не знает, как с ним бороться.  Я представил, как это страшное существо подходит все ближе ко мне, дышит мне в лицо, жарко и душно, распространяя зловоние вокруг, брызжа слюной.  Серое лицо его кажется, даже приобрело какое-то выражение, вместо выразительного дрожания глазами я вижу оскаленную морду, длинные острые резцы, местами черные от приставшей крови… Я упал, и, кажется, упал в лужу.  Меся грязь, я пополз обратно под сень деревьев, которые не казались мне угрожающими.  Кажется, там я снова уснул.  Или просто потерял сознание. 
      Очнулся я там же где и был -- за городом.  Видимо, мои походы во сне или беспамятстве прекратились.  Было странно темно.  Дерево, под которым я лежал было сухим и безжизненным, под ногами была опавшая листва, терпко пахло землей, над головой светило странное светило, ничем, кроме собственной округлости не напоминавшее солнце.  Небо было грязно-серым в легких тучках, впрочем, грозивших перспективой дождя, объект на небе светил тускло и неопрятно, замечались пятна и полосы, словно слегка потухшее солнце болело какой-то странной, разъедавшей на глазах болезнью.  Меня знобило.  Кое-как собрав силы в кулак я поднялся и побрел в сторону дома.  Мне казалось, что в городе мне будет спокойней. 
      Я шел мимо домов, подозрительно скособоченных, будто под грузом невообразимых забот, мимо перекошенных улиц, не пересекающих и не пересекаемых, мимо башен суженных книзу, уродливо выстроенных прямо посреди улицы, в кривых переплетениях виноградной лозы, душащей последние архитекторские ухищрения.  Город был невообразимо страшен, отвратителен, грязен, но мне было не до этого.  Я пытался добраться до дома, тупо брел по дороге, глядя под ноги.  Если мне замечалась какая-то несуразность, особо бросавшаяся в глаза, я внутренне встряхивался и шел дальше.  Этот мир был мне чужим.  Он был враждебен, глуп и неопрятен.  Хотелось спать или только казалось оттого, что я не мог видеть всего этого нелепия, было жутко ощущать себя частью этой химеры, еще недавно бывшей моим благополучным мирком.  Солнца на небе не было, как не было и уверенности в завтрашнем дне.  Увядая, уходил, уныло улыбаясь уставшим ушам, удивленным утром утраты.  У-у-у… Домой я пришел разбитый и тяжелый, едва не задохнулся под тяжестью собственной горести.  И моментально заснул, грея холодный пол коридора. 
     
      Я проснулся, и, помня свой прошлый сон, метнулся к окну, чтобы удостовериться, что сейчас-то бодрствую.  Нет, за окном было светло, светлее, чем привычно.  Я вышел на улицу.  Небо было серым в проблесках звезд.  Ветер гнал по асфальту, напрочь лишенному луж и моментально этим опустошенному, сухие листья, неизвестно откуда взявшиеся среди этого царства бетона и асфальта.  Тучки на небе наперегонки мчались куда-то вперед, изредка задевая за луну, на которую хотелось выть.  Она была желтая, светила необычайно ярко и напоминала голландский сыр, который я видел на выставке на картине.  Как на сыре, на луне были дыры, прогрызенные наверняка не пресловутыми мышами.  Наверняка эти дыры были с особой тщательностью проделаны зайцами, большими, серыми. 
      Было светло и неприятно.  Казалось, свет проникает везде, и самое страшное, что не только во все уголки и закоулки дворов, домов, но и в глубину сознаний, освещая все эмоции, обличая все пороки, обезличивая индивидуальности своим обманчивым неверным светом.  Легко было заблудиться в душе, там было много поворотов, лазеек, тайников…
      Город был печален и хмур.  От взгляда на него становилось больно, больно везде, куда бы ни спрятался.  На душе было страшно.  Хотелось разорваться пополам, вынуть из себя все и отдать на выбор – только не болей. 
     
     Стояли белые ночи.  В доме на Арбатской проснулся старый художник.  Побродил, качая головой, закурил, ухмыльнулся собственным мыслям, с силой затушил папироску и подошел к мольберту. 
      -- Так вот ты какой, Неспящий. 
      С мольберта на него смотрела черно-белая собака.  С одной стороны ее была густая, насыщенная темными красками ночь, с другой – яркий солнечный день.  Собака недоумевающе смотрела на своего создателя.  Одно ухо опущено, другое поднято. 
      -- Все, отпускаю.  – сказал художник, разрывая рисунок.  Повернулся к окну и неслышно завыл на луну. 
     
     .