Еще я видел во сне что-то ровное, незнакомого резкого цвета и запаха.  Разного запаха и одного цвета.  Еще был страх, отголоском которого была неприятная опаска в душе.  Страх неведомый или давно забытый, несравнимый ни с чем.  Я вышел во двор.  Луна светила по-прежнему, но от вчерашней слякотности не осталось и следа.  Лужи были подернуты ледком, облаков на небе не было и намека, тротуар был местами чист, и даже фонари горели кое-где.  Я шел проулком, с которого обычно начиналась моя ночная прогулка.  Эта привычка была давней, как давним было ощущение безысходности в моей душе.  Сегодня что-то шло не так.  Я поднял голову вверх и увидел Луну.  Вокруг луны был ободок света, этакая корона, а звезды мигали во все стороны.  Было что-то успокаивающее в этом жесте со стороны природы.  Я шел, и мысли мои были незначительны.  Кажется, я думал о серых людях под серыми плащами в вечных подворотнях с запахом застоявшихся отбросов.  Улица была пуста, вдалеке горел фонарь, лужи хрустели под ногами, я остановился и начал тихо плакать.  Мне было жаль этот мир, промозглый и неопрятный, отталкивающий от себя всякое доброе побуждение.  Вспомнилось, как однажды я хотел помочь старухе на углу, но получил сапогом в ребра от проходившего мимо солдата.  Старуха встала и пошла прочь, отбросив клюку, потом побежала и села на последний трамвай, идущий на вокзал.  Я лежал в луже и мне было все равно, потому что я понял, что никогда больше не захочу делать добро ближним.  В моей груди медленно назревал гнойный ком, и я ждал, что когда-нибудь он вдруг прорвется, и из моих глаз потекут обильные ручьи с резким гнилым запахом, рот мой наполнится вонью и зло устремится на волю.  Сегодня впервые за очень долгое время страх выпустить зло отступил.  Было покойно и мирно, будто и не было этого тычка под ребра, серых неуютных фигур в мокрой подворотне, луны, унылой и беспристрастной, временами озлобленной.  На мгновение показалось, что вместо луны на небе что-то другое, с нестерпимо резким светом незнакомого цвета.  Я улыбнулся и пошел себе дальше.  Скоро кончилась ночь и я вернулся в свой дом, неуютностью своей похожий лишь, наверное, только на то море, о котором я недавно думал.  Впрочем, впервые за много лет, дом встретил меня молчанием не враждебным, а слегка равнодушным, примиряющимся.  Я быстро согрел теплом своего тела постель и уснул, полный неясных надежд.  Утро принесло мне много радостных ощущений, но главным было то, что где-то в мире что-то изменилось.  Кому-то сегодня было хорошо, неосознанно я был виновником этого, и от этой мысли на душе становилось тепло.  Я вскочил с кровати, чуть хвостом не начал махать сам себе.  Нехорошо, я все-таки культурный представитель своего племени, нужно вести себя соответственно приличиям.  День был сказочный, солнце грело не только дворы и крыши, но и сердца.  Было легко и приятно думать, что где-то там кто-то чужой только что получил кусочек счастья, полагающийся ему по возрасту, весу и сословию.  Или не полагающийся, но, тем не менее, приятный.  Я вышел во двор, как вчера и миллионы дней до этого момента.  Солнце светило, ветерок разгонял облачка на небе, земля была тепла и приятна.  Меня переполняла гордость причастности к большому делу, хотя что это за дело, я не понимал до сих пор.  Я прошествовал по привычному курсу: двор – кухня – двор -- дом, где снова улегся на тахту, и стал вспоминать обрывки вчерашнего сна.  Обычно мне это не удавалось, но сегодня я ясно видел, как наяву – большое и светлое, казалось, к нему можно прислониться, погладить, заснуть так, приятно заснуть… заснуть…заснуть… Я проснулся внезапно, будто что-то толкнуло меня в спину.  Это было словно потребность срочно поесть или жажда, неизвестно откуда взявшаяся, или страх, только уже не тот, что прежде.  Была неопознанная тревога, словно холод, к которому я давно привык, словно… Я понял! Единственное, что могло вот так поднять меня ни с того ни с сего было предчувствие первых толчков землетрясения.  Именно предчувствие, именно толчков, иначе и быть не могло! Еще моя бабушка могла предсказать землетрясение, это у нас наследственное.  Я в тревоге выбежал на улицу и был словно оглушен необычайным.  Сверху било яркое сияние, ослепительное, но притягательное, хотелось смотреть на него, смотреть до боли в глазах, вобрать в себя все новое, непривычное или раствориться в нем.  Я потихоньку открыл глаза.  Свет.  Все пространство вокруг было залито ослепительным светом одного огромного небесного фонаря.  Улица была пустынна, но не так пустынна, как обычно, а пустынна именно потому, что слишком много света, яркого, жаркого.  Все попрятались по домам.  Асфальт неприятно жег ноги.  От луж не осталось и следа, фонари выставляли напоказ свои побитые плафоны, хотя обычно они их прятали под струями дождя и света.  Выбоины на асфальте -- места бывших луж – были наполнены чем-то непонятным, ярким, как-то связанным со сном.  Я принюхался – пахло необычно и приятно, усики нового ярко и колюче торчали во все стороны.  Дальше по улице стояли мусорные баки.  Если раньше кроме брезгливого отвращения они не вызывали во мне никаких чувств, то сейчас мне вдруг захотелось в них порыться.  Не для того, чтоб наесться до отвала всякой дряни, потом лежать, болеть, жалеть себя и проклинать весь мир.  Наверное, для того, чтоб почувствовать в первый раз вкус этой, настоящей свободы, свободы делать то, что никогда не делал, хотелось нестись по этой яркой незнакомой улице сломя голову, наталкиваться на других людей, сшибать мусорные баки, валяться на асфальте как на любимой кровати, ни о чем не думать.  И мусор в баках мне вдруг показался ароматнейшим и притягательным, аппетитным, настолько, что я тут же принялся воплощать желание в действительность.  Но усталость сморила меня уже через пять минут, и я уснул там, где упал… Я проснулся среди двора и совершенно не помнил, как здесь очутился.  Тревога не покидала меня.  День больше не был солнечным и радостным, от кухни нестерпимо несло помоями.  Улица была полна зловонием, на дворе, мощенном булыжниками, образовались лужи, в каждой, казалось, я мог утонуть, и не один раз, будь у меня тысяча жизней, я не смог бы наполнить эти лужи своим телом.  Трава на лужайке у дома была жухлой, противного мертвенно-желтого цвета, сухой и колкой.  Все вокруг были недоброжелательны ко мне, злобливы, казалось, что каждый из них скалится, глядя мне в душу.  Небо давило на меня своей тяжестью, нависало, как топор палача, угнетало, уничтожало, словно насекомое.  Солнце на небе было бледным, каким-то безрадостным, сморщенным, словно усохшим, казалось, дунь, и оно улетит пушинкой.  Или упадет к ногам сухим листом.  Паника охватила меня.  Нигде не было мне спасения от внезапной перемены погоды.