Жизнь – самое драгоценное, что есть у человека.  Никто не вправе ее отнимать. 
     Абр посмотрел на меня и сказал:
     -- Уберите этот кусок мяса.  – Конвойные подняли меня, не желающего вставать со стула под мышки и потащили. 
     Это была та же камера, что и раньше.  Не госпитальная палата.  А моя старая камера.  С малюсеньким окошком – не пролезть.  Я уже смотрел в него, когда с забинтованными культями пытался выбраться.  Я даже знаю, что за ним по улице ходит солдат с ружьем, а за оградой толпятся воробьи, которым он кидает хлеб.  Я плюхнулся на кровать с жидким матрасом и, сделал вид, что кладу руки под голову.  Так было легче засыпать. 
     V
     Я открыл глаза, судорожно глотая воздух.  Рывком вскочил с кровати, не удержался на ногах и взмахнул бесполезными отсутствующими руками.  Дурацкая привычка.  Так и буду теперь, тянуть культю, поздороваться, например? Но тут же запястья мои ожгла боль.  Я сидел на полу и смотрел на свои целые руки.  В это время вошла мать и сказала:
     -- Захарушка, что случилось? – таким тоном, будто знала, отчего я проснулся и почему так смотрю на свои руки, боясь их тронуть.  Я поднял глаза и зло сказал:
     -- Ничего, мамаша.  Я пойду прогуляюсь. 
     Мать прямо посмотрела в спину и сказала:
     -- Передумал, поди, уезжать? Неладно в городе?
     -- Нет!!! – заорал я.  – Не смей меня держать, -- я впервые замахнулся на мать.  Впервые, после того раза, как поджег дом… я остановился, но руки было не остановить.  Они сами по себе неслись к лицу матери, которая все удалялась и удалялась, словно мутнела, смазывалась, а я видел перед собой канистру бензина, мать с проломленным мною с досады черепом.  Зарево.  Языки огня, лизавшие мать, старую и жалкую.  И словно сквозь вату я слышал ее слова, не тогда, а сейчас произносимые живым трупом из далекого детства:
     -- Людям дается одна жизнь, Захар.  И никто не вправе отнимать ее.  И матери, даже мертвые умеют прощать непутевых детей… Если дети этого хотят. 
     VI
     Я провалился из такой реальной жизни и упал на дно каменного мешка.  Высоко надо мной было окошко, а в нем было лицо товарища Абра, который махал мне рукой:
     -- Захарчик, ты посиди пока здесь.  А у нас амнистия, милый друг.  На тебя не распространяется.  Ты посиди.  Тебе сидеть-то до Красной горки.  – И он скрылся. 
     Я прижался к округлой холодной стене мешка.  До окошка было метров 20.  Как тогда до поезда.  Я сидел и думал, как буду лезть из этой камеры пыток.  Думал, забыв, что у меня нет рук.  Думал, что буду делать, когда выберусь.  К матери в деревню подамся, она укроет.  Она у меня хорошая, добрая.  Она простит.  К матери!
     Куда же еще?
     
     .