-- Вы признаете себя виновным, Сахаров? Ваш прыжок под поезд, к сожалению, не может служить ни раскаяньем, ни подтверждением невиновности.  Что это было, попытка самоубийства или просто попытка к бегству в лучший из миров? Сахаров, я думаю, вам крупно не повезло, что вы не дотянули до поезда всего полметра, поскользнувшись на останках товарища Северского, на которого до этого успели напасть. 
     -- Я… -- собственный голос казался мне незнакомым, как всегда после тяжелой болезни и беспамятства, -- Я уверен, все это ошибка.  Я не принимал участия в избиении товарища Сибирского. 
     -- Северского.  Не в избиении, а в жестоком убийстве.  Топором.  Вы знаете, Сахаров, мир жесток сам по себе, зачем же делать его таким самому.  Ну, не вы, так кто-нибудь другой покрошил бы Северского, всем ведь известно, какая это падла.  Вот, мне, например.  Я бы даже мог объявить вам благодарность, за оказанную мне услугу.  Я мог бы закрыть глаза на Северского, при определенном Вашем мне содействии.  Но! Я не могу закрыть глаза на двенадцать актов насилия, совершенных Вами по дороге и приведших к многочисленным смертям.  Зачем Вы угнали броневик? Зачем нужно было расстреливать толпу на митинге? Ведь Вы здоровый человек, без психических отклонений, зачем вспарывать животы? Чем Вы руководствуетесь, когда выбираете убийство, как способ доказать… кстати, что? Пока я с Вами разговариваю на Вы, поскольку Вы всего лишь обвиняемый, правда, посмертно. 
     В голове словно взорвалась ракета, я с чудовищной ясностью увидел этого человека прямо перед собой, на столе коньяк и красная, вульгарно красная икра.  Он наклонился ко мне и замирающим шепотом сказал «Захар, у нас все впереди, они все будут перед нами на коленях» Потом мы пили коньяк из стаканов и Роман – я вспомнил, как его зовут – ел икру деревянной ложкой. 
     -- Роман… Аркадьевич… мы же… я… не… -- я не понимал, что происходит, правда, вспоминал, что кое-что из рассказанного происходило на самом деле.  И вспоротые животы, первым из которых стал живот моего товарища Андрея.  Тогда мне светила вышка уже раз пятнадцать – я был удачлив и вовремя сматывался.  Андрей брал у меня деньги, брал часто и много.  И без моего разрешения.  Тогда я поймал его на улице, вытащил из кармана простой тупой столовый нож и сказал ему «Сейчас все увидят, что ты дерьмо.  И никто не будет иметь с тобой дела».  Так получилось.  С ним действительно никто больше не имел дела – только патологоанатом.  А толпу я расстрелял, потому что Роман Аркадьевич сказал, что жертв все равно не избежать, а для устрашения – чем больше зацепишь, тем эффектнее.  Это были мои первые, они же последние уроки владычества.  А на броневике, вообще, я просто катался – хулиганил.  Мне четвертый десяток попер, а я ни разу броневик не водил.  И на войне не был.  И был очень сентиментален по этому поводу.  Все казалось, что не успею.  А Роман… сволочь.  Сам же меня уговаривал.  Сказал, что прикроет. 
     -- Вы же были майором? – я собрал остатки ехидства и прямо спросил.  Роман поднял брови, превратившись из человека в мопса, потому что сразу же опустил уголки губ. 
     -- Сахаров, я никогда не был майором.  Я родился подполковником.  Теперь полковник.  Никакого значения это не имеет.  Вы будете говорить?
     -- Я не буду.  – Я вдруг вспомнил, как падал под поезд.  Северского я и правда покрошил.  Из-за того, что он не хотел идти со мной.  В падлу ему было.  У него, мол, ручки чистые. 
     Я рубил его, пока не услышал сзади шум несущейся машины.  Я побежал и увидел впереди поезд.  Метров 20, успею перебежать пути.  Но тут я зацепился за откатившуюся руку Северского и оторопело встал.  Он и после смерти остался порядочной дрянью.  Его рука напомнила мне о матери, о том, как я выходил за калитку, а она вцепилась мне в рукав.  Тогда я побежал, оттолкнув ее.  Она упала, и от неожиданности ее падения я остановился.  Она схватила меня за штанину.  Я отбрыкнулся и попал ей по лицу.  Она тихо заплакала, по-прежнему лежа на земле, а я побежал, как только мог, побежал от ее боли и унижения, от собственного удара, от своего стыда.  Я стоял и смотрел на руку, держащую мою штанину.  За спиной остановилась машина, из нее повыскакивали оперативники в масках и с автоматами, один из них подбежал и с силой толкнул меня сапогом в спину.  Как в фильме я увидел свой полет под колеса мчащего поезда, медленно подползающего ко мне, летящему.  Я еще пытался упасть набок, зацепиться за рельсы, рискуя, правда, что ветром меня все же снесет под колеса, но… Я падал, по миллиметру опускаясь все ниже и ниже.  Поезд тоже приближался, постепенно нарастая в моих глазах.  Я увидел удивленное лицо женщины по ту сторону путей, свои руки, ложащиеся на холодный металл рельс.  И все…
     Я вдруг засмеялся – таким незначительным в моих глазах сделался товарищ Абр, сидящий напротив меня.  Он мог убить меня, пока я лежал в больнице, он мог там же у поезда разбить мне, и без того окровавленному, голову.  Он мог просто запереть меня в камере.  Он этого не сделал.  Я все равно жив.  Остальное – неважно.