Чтоб вообще не было этого пустого вечера, и этого дела, и этих денег, и полиции, мерно, подобно часовому механизму, топающей строем мимо меня, и не было мокрых штанов под кустом, и там же прохожего с шепотом «Я академик, я тебе денег дам…» с которого я потом снял одежду.  Чтоб все было, как прежде.  Простая рабочая смена, гулянки в кабачках, девки с молочного, сигареты за пять рублей пачка… Чтоб Виктор Алексеевич не приходил со своей дочкой на завод.  Чтоб не было искуса и синяков у девочки.  Чтоб не кричала она потом сутки сквозь забитый позвал, чтоб не вытаскивать ее, не швырять гнилым мусором в ее бледное тонкое измученное лицо. 
     Хотелось все повторить, переиграть, а еще лучше, чтоб всего этого просто не было.  Чтоб не вспоминал я сейчас сколовшегося Ивана с безумным взглядом однажды вечером, когда он сидел, облепленный пластырями, придерживающими лоскуты отходящей кожи; и выпадающих зубов; и язв на его груди, где быстро пульсировала сквозь мягкий поролон грудной клетки слабая мышца человеческого сердца.  Чтоб не стоял перед глазами сентябрьский генерал с прокушенной губой, застреленный снайпером в солнечное сплетение, при всем честном народе во время прямого эфира. 
     Я замотал головой, прогоняя стоящие перед глазами картины, тщетно, словно пытался вытряхнуть кадры из фотоаппарата.  Вокруг расстилалось буйство осенних красок, а во мне каждый попадавшийся на глаза цвет вызывал только очередную картину из прошлой жизни.  Я вернулся домой. 
     Мать опять стирала мне рубашку.  На столе была горка аппетитных блинов, рядом блюдо с привычными пирожками, кринка со сметаной, банка меда… черной икры не хватает.  Да когда ж в нашей деревне было хорошо с продуктами? Небось, матери пенсию прибавили.  Или телку дорого продали, что теперь есть чем питаться?
     -- Мать, брось ты эту рубашку.  Старая она и рваная.  – я опять завалился на кровать.  Делать больше было нечего.  В деревне вообще нечего делать.  Не с соседями ведь общаться. 
     Мать недовольно посмотрела на меня и сказала полушепотом:
     -- Все у тебя целое и новое.  Не выдумывай, пожалуйста, лучше поешь.  Вон какой худой.  Как ты только питался… -- с каждым словом ее тон становился мягче.  Она уже догладила и села ко мне на кровать. 
     -- Сынок, ты у меня один.  Не оставляй меня больше.  Некому мне помогать, старая я стала… Я так тебя люблю. 
     Ну вот, опять завелась.  Теперь долго будет рассусоливать про мое детство, про то, какой я был хороший, а у меня перед глазами опять будут стоять кровь, пот, грязь и чей-то сдавленный хрип.  Что она мне тут говорит! Лучше б не пускала никуда!! Сидел бы я в деревне, телеги делал.  Или гусей гонял.  Всю жизнь мне испортила.  Так и будет меня теперь тянуть в город, к красивой и дорогой жизни, к людям, чтящим закон сапога и палки.  И что я здесь делаю?
     -- Отстань, мать! Надоела, мусолишь одно и то же.  Я в город завтра выберусь, телегу у Акима возьму и поеду.  Денег собери и яблок.  Там продам.  – Мать смотрела на меня так, будто понимала, о чем я думал до этого.  Не осуждала, не укоряла, этого она не умела, просто скорбела. 
     -- Как знаешь.  Утро вечера мудренее, может, и передумаешь. 
     «Чего это я должен передумать? Держать, что ли, меня будет? Тогда, пацаном, не удержала, а сейчас и подавно…»
     Незаметно я заснул.  И сам себе удивился – неделю в деревне и ни разу ночь не видел, все время просыпал.  Как только исхитрился.  Наверное, оттого, что ночью сны плохие снятся, и я всегда в детстве спать ложился засветло. 
     IV
     Сквозь прикрытые веки неожиданно ярко светила лампочка.  Я с неохотой, как всегда приоткрыл глаза. 
     -- Вставай, придурок.  Конвой за дверью.  – Какой-то страшный тип в очках пнул сапогом кровать, потом схватил повыше локтя и вытащил меня из кровати.  Я схватился было за голову – она болела, словно после бомбежки, но не дотянулся.  Руки словно потеряли ориентацию и шарили где-то в воздухе.  Я пригнул голову и краем плеча ощутил прикосновение, одновременно почувствовал прикосновение к голове.  Она была наголо брита.  Что такое? А с руками? Взгляд трудно фокусировался, но я уже заметил, что рук не вижу.  Неужели, связали? За что? Странный холодок ощущался где-то по диаметру плеча, когда задувал сквозняк из-под двери.  Я скосил глаз и обнаружил, что рук по плечо нет.  Есть две культи, одна покороче другой.  Что за черт?!!
     Человек пинком заставил меня встать и, тыча в спину острый блестящий штык, вытолкал, царапая спину лезвием, за дверь.  Там меня точно так же конвоировали двое неприветливых людей в шинелях и тяжелых сапогах, отчего-то вызывавших в памяти звук ломающейся кости и мерзкое, холодящее кровь хлюпанье.  Впереди показалась зарешеченная дверь, в которую мы и вошли.  Дверь на стук открыл молодой испуганный офицер, тут же посторонившийся, даже попятившийся, когда я проходил.  В помещении стоял стол, стул, за столом сидел угрюмый некрасивый человек с остатками доблести на лице, а за его спиной было маленькое симпатичное окно.  Я как раз в такое пролезаю.  Я худой и юркий.  Впрочем, в голове еще шумело, и я не вполне соображал то, что думал. 
     Конвоиры посадили меня на стул, хотели было надеть на ноги наручники (или правильно наножники?), но сидящий человек покачал головой.  Тогда они выпустили молодого офицера, закрыли за ним дверь и встали за плечами у сидящего.  В окошко виднелась колючая проволока и слышался лай собак.