Я не писал ей последние пять лет, боялся ее справедливых упреков.  Особенно по тому поводу, что мой побег из деревни был совершен зря – ничего я так и не сделал, ничего не достиг, только пыжился предоставляемыми возможностями. 
     А мать мне писала часто и стабильно.  И ничего из ее писем я не мог понять – она меня не ругала, не хвалила, новостей не рассказывала – когда я открывал очередной конверт, у меня было четкое ощущение, что в нем пустой лист.  Или листок, выдранный с корнем из какой-нибудь книги – что хочешь, то и читай.  И пусть там оказывалось обыкновенное письмо, какие пишут, наверное, все матери на свете, мне все равно казалось, что я читаю не то, что там написано.  Иногда мать звала меня обратно, иногда пересказывала факты из моей биографии – то как я в лужу упал, то как зимой без валенок на двор вышел.  Какая-то хронология событий.  Часто мне казалось, что собери я все письма, я вполне мог бы издать собственный том мемуаров «Как это было».  И ничего интересного или примечательного в моей жизни не было.  Деревня-то наша совсем вымирающая – десять домов, восемь жителей.  И я – последняя надежда, умирающая с каждым годом взросления. 
     А как вспомнил про мать, так тоскливо стало, будто внутри она, и говорит мне тихонько каждый день: «Я скучаю по тебе.  Приходи!» И я пришел.  Всю Россию обошел, дошел, в один миг.  Был в Иркутске, стал дома.  Дома хорошо.  Мать заходит, садится и спрашивает:
     -- Сынок, ты кушать хочешь?
     -- Кушать сейчас все хотят, -- резонно говорю я. 
     -- Там молочко, хлебушек свежий, -- говорит мать. 
     -- Не-а.  Я еще полежу.  Хорошо тут у вас…
     -- А то, дома-то, конечно, хорошо.  Все свое, опять-таки, не город. 
     -- А я в город вернусь. 
     -- Зачем?
     -- А просто.  Я там человек, а здесь – кучка навоза, вот отдохну и уеду. 
     Мать обиженно поджала губы.  – Молочка бы попил, передумал еще…
     -- Не остановите, сам уйду.  Без тракторов, на своих двоих.  Из грязи вашей…
     II
     Глаза я открыл в стационарном госпитале.  Потолок был серый, белье на мне было сиреневым.  Лампочка светила вполсилы, глаза еле двигались.  Надо мной склонился пожилой мужчина, сидящий на соседней кровати и плохо видимый в сумраке комнаты.  У него не было ног. 
     -- Ну, очнулся? Давай, быстрей приходи в себя, время твое пришло. 
     -- К-хакое такое время?
     -- Зажило все уж.  Пора бы и честь знать.  А то спишь, только койку занимаешь…
     -- Я… Что зажило?
     -- Руки, дурень.  Ты еще и не помнишь?
     -- Чего это я должен помнить?
     -- Что, и рельсы не помнишь, самоубийца?
     -- Какие рельсы, -- я смутно догадывался, что, похоже, человек этот – маньяк-убийца, сейчас он отрежет мне еще и ноги, положит на рельсы, где меня раздавит локомотив. 
     -- И что говорил – не помнишь?
     -- А что я такое говорил? – похоже, все же американец.  Пытать будет.  Ничего не вспомню – какую бы тайну не выдал накануне. 
     -- Мать вспоминал, в деревню все хотел.  Нет твоей деревни.  Сгорела.  Давно уже.  Сам говорил. 
     -- А ну вас всех, -- я отвернулся к стенке и задремал. 
     III
     То ли снилось, то ли придумал, подумал я, и встал наконец.  Мать напекла блинов, принесла от соседей сметаны.  Я ел и наслаждался домашним уютом.  Мать сидела рядом. 
     -- Ты хоть к соседям сходи, чего ты все возле меня сидишь целыми днями? – сказал я матери.  Мне не нравилось, что она постоянно крутится рядом, подсовывая то пирожок, то блин, а то и детскую фотографию. 
     -- Куда ж мне идти? – удивилась мать,-- Ты ж дома, зачем я уходить буду? Я так ждала тебя и тут на тебе! Нет, сынок, я уж лучше с тобой посижу.  Нагляжусь на тебя, а то опять уедешь, и кто знает, насколько. 
     Я нехотя встал с постели, натянул на ноги тапки и вышел во двор.  Там стояла незнакомая, а может, просто хорошо забытая деревенская осень.  Трава под ногами была именно такой, какой ее представляют все художники и писатели на свете – желтая и мягко-стелющаяся под ноги.  Романтика!
     Только что-то мне эта романтика приелась.  Ну, не приелась, а так – поднадоела.  И мать с ее блинами.  Меня неудержимо тянуло обратно, в большой город, к его ярким огням, прочь от деревенских мужиков, сиротливо сидящих на приступках и поглядывающих периодически на гуся Макара, тщетно пытающегося взлететь на забор. 
     Постоянно вспоминалась Люська с параллельного курса, ее большущие буфера и занюханные джинсы в дырку.  Буфера манили взгляд, а джинсы позволяли представить ее обнаженной – расстояние между дырками было совсем незначительное, оставалось только «заполнить пробелы».  Впрочем, представлять было необязательно, обязательной была бутылка водки и очередная, общая на весь институт инфекция. 
     Очень хотелось вернуться, войти в тот самый довоенный ресторанчик с крутящимися, словно на проходной какого-то завода дверьми, и громко крикнуть на весь зал что-нибудь скабрезное, чтоб проклятые интеллигенты, с их рафинированными дамочками в побрякушках, спрятали носы в салаты и крем-брюле.  Чтоб все наши ребята были рядом – и Сенька-лопух был жив, а не лежал тогда плоский на мостовой, мокрый от крови и вывернутых кишок, раздавленный моим обезумевшим от злобы броневиком.  И Федя-пустомеля, болтун и непоседа, матерящийся на правительство и соседей, не подходил ко мне после дела за своей долей, и не получил арматурой прямо в свой постоянно дергающийся глаз.  И не шел на меня, страшный и полуживой, капающий на пыльный тротуар кровавыми слезами и слюной, чтоб не пришлось его вколачивать в пресловутую пыль казенными армейскими сапогами в железных набойках.