И детёныш её тоже кулачком своим сморщенным в нашу сторону помахал.  А на кулаке его когти, как у дикой кошки. 
     
     Нас с Сенькой будто к полу гвоздями присадило, стоим – ни живы, ни мертвы, шелохнуться боимся.  Варька же ещё с минуту поторчала, попялилась на окна дома Степана Алексеича и шмыгнула, как тень, в сторону кладбища. 
     
     Стояли мы с дружком, как в столбняке, а потом будто отпустило нас что-то, рухнули на пол, как подкошенные.  Тут уже и самогон не помог, – всю ночь в обнимку просидели, да зубами простучали. 
     
     Наутро оно всё, конечно, не так страшно было, да и работы поднакопилось, но ближе к ночи начал нас мандраж пробирать.  Сидим мы снова на чердаке, самогон глушим и покойницу эту ждём.  Охота, она ведь, как говориться, пуще неволи.  Страшно, а интересно. 
     
     И всё как прошлой ночью – Степан Алексеич со свечкой за столом разговаривает, Елена Сергеевна в углу что-то шьёт, а мы на чердаке сидим и Варьку поджидаем. 
     
     Только вот в этот раз поздно мы её услыхали.  Проглядели, потому, как боялись на неё вновь трезвыми-то глазами глянуть.  Так мы самогоном увлеклись, что прослушали эту бестию. 
     
     Вдруг, видим в дырочку: дёрнулся Степан Алексеич на лавке и к двери прислушиваться начал.  Слышим - скребётся кто-то под дверью, будто собачонка, которую в январский мороз на улицу вышвырнули. 
     
     
     Хозяин к двери подошёл и спрашивает: "Кто там ещё? Кого в такую стужу по улицу носит?" А Елена Сергеевна аж вскинулась вся,– видать почувствовала что-то, мать всё же. 
     
     А с улицы Варька жалобным таким голоском: "Это я, доченька ваша - Варя.  Пустите нас в дом погреться, а то внучёк ваш на морозе застывает, плачет, к дедушке проситься".  И вслед за её словами с улицы плач детский еле слышный раздаётся. 
     
     Елена Сергеевна, как тигрица, в мужа вцепилась, чтобы не пускал он отродье это адское в дом, не усугублял и без того вины своей.  Но ведь тот как рявкнет на неё: "Что ты, дура старая, несёшь? Я ж её, дочь свою, два раза из дому выгонял, она через это и смерть свою приняла.  Так неужто я её и в третий раз выгоню? В уме ли ты, баба?" Но Елена Сергеевна цепляется за него, объясняет, что не Варька это, а покойница или того хуже – сам дьявол – явился за душами их грешными.  Тут Степан Алексеич не выдержал и шваркнул жену по уху кулаком, да так, что та в угол отлетела: "Мне, - говорит, - плевать, мёртвая она или живая.  Я её убил, я за это и ответ держать буду! Паду в ноги дочери своей, покаюсь, прощенья попрошу – авось смилуется, простит".  Сказал так, подошёл к двери, щеколду отбросил, засов отомкнул и двери отворил: "Входи, доченька!". 
     
     И она вошла.  Во всей своей замогильной красе.  Не стану я её описывать, скажу только, что мало чего я в своей жизни более ужасного видел, чем мёртвая Варька Сапожникова, стоящая в чёрном дверном проёме и прижимающая ребёнка к груди.  Елена Сергеевна лишь охнула, сползла на пол и попыталась до крышки погреба добраться, спрятаться, наверное, хотела. 
     
     Степан же Алексеич на колени перед дочкой бухнулся и ну биться головой об пол.  "Прости, Варенька, - бормочет, - прости, родная. . . ".  Варька же всех мёртвым огненным взглядом своим обвела и, вдруг, как швырнёт детёныша своего через всю комнату.  Мы даже сперва и не поняли в чём дело, пока не увидели, как ребёнок её окаянный зубищами своими в Елену Сергеевну вцепился.  Та уже и крышку поднимать на погребе начала, да замешкалась что-то.  Сама же Варька руки ледяные свои отцу на голову опустила и добрым, таким, тихим голосом говорит: "Ладно вам, папенька, чего уж…", и вдруг быстро, словно гадюка, склонилась над Степаном Алексеичем и впилась зубами ему в шею чуть пониже затылка. 
     
     В этот момент то ли от боли, то ли ещё от чего, но сознание к старшему Сапожникову возвратилось.  Закричал он дико, вскочил и попытался Варьку с себя сбросить.  Да не тут-то было.  Она как клещ, как пиявка болотная, к шее отца присосалась, руками в лицо впилась, со спины ногами охватила и оседлала, словно жеребца.  Он уж и так её бил и сяк, и на пол валился, и об стенку бился, – ничего не помогало, а ведь мужик был хоть и сдавший сильно, постаревший, но всё ещё сильный до ужаса.  А Варьке всё нипочём.  Только хохочет и подбородок отцовский кверху задирает, чтобы, значит, ударить поудобнее.  И ударила. 
     
     Когтистой лапой своей в момент вспорола горло отцу так, что кровь из него струёй ударила.  Степан Алексеич захрипел, выгнулся и на спину повалился, а покойница кошкой из-под него вывернулась, упала на отца и начала уже зубами горло его раздирать на куски с рычанием и чавканьем. 
     
     Пацан Варькин с Еленой Сергеевной уже заканчивал.  Будто волчонок, въелся он когтями и клыками в грудь упавшей навзничь старухи, пытаясь добраться до сердца.  Мать Варькина хоть и жива ещё была, но в глазах её уже зажёгся огонёк безумия, и она лишь тихо смеялась, глядя, как внук её мёртвый старается разорвать бабушкину грудь.  Наконец и она затихла. 
     
     Некоторое время в комнате ничего слышно не было, кроме причмокивания, чавканья и всасывания да ещё Степан Алексеич ногтями в конвульсиях по полу скрёб.  А в завершении кровавой трапезы вырвали Варька с ублюдком своим сердца у деда с бабкой и сожрали. 
     
     Наконец, поднялась Варька с колен, взяла отпрыска своего на руки, поклонилась с издёвкой последний раз отчему дому, недобро зыркнув на образа и, баюкая сыто урчащего на мёртвой материнской груди младенца, исчезла в морозной вьюжной тьме. 
     
     Но она вернулась.  Видать не все долги она раздала, расправившись с отцом. 
     А всё ведь дурость ваша человеческая.  Нашли ведь Сапожниковых наутро, нашли.  И уж чего яснее, что рядом упырь бродит, так нет, – решили и на этот раз всё на волков или татей заезжих вину свалить.  И ведь понимали все, что никакие это не разбойники и не волки, а всё равно, как дети малые, даже себе боялись признаться, что страсть такая в округе завелась. 
     
     Ну, а пока мужики бороды чесали да кряхтели, Пока бабы их выли, покойников оплакивая, пока парни землю заледеневшую долбили неподалёку от страшной могилки за оградой, чтобы похоронить скорее "невинно убиенных", Варька времени не теряла.  И уже на следующую ночь нанесла новый удар. 
     
     Барин старый, Фёдор Ильич, в ту зиму частенько в город ездил, вот и в тот раз в отлучке был.  Но должен был засветло вернуться, да возвращаясь, видать, припозднился.  Что тому причиной – то ли лошадь расковалась, то ли у знакомых засиделся, но застала его темнота верстах в двух от усадьбы.  Барыня и сын её знали уже, что с Сапожниковыми приключилось и по этой причине места себе, естественно не находили.  На Варьку они, понятно, не грешили, а думали на волков, шибко образованные были, чтобы к умным словам или к сердцу своему прислушаться, но, тем не менее, троих мужиков дворовых с ружьями послали старому князю на встречу.  Когда те уже со двора выезжали, сквозь ворота усадьбы одна из пристяжных кобыл из упряжки Фёдора Ильича ворвалась.