Уже под вечер, направляясь к своим сокровищам, Хор брел по заброшенной дороге, едва передвигая окровавленные ступни, и вдруг остановился как громом пораженный: откуда-то из-за придорожных валунов доносился громкий плач грудного младенца.  В первый миг Хор подумал, как тогда, в саду при храме, что сходит с ума: вот уже у него начались галлюцинации.  Он бросился туда, откуда слышался плач, в надежде убедиться, что призрачный ребенок на самом деле существует, а не является его бредом.  Какой же дивный сюрприз ждал его за придорожным камнем! В тени камня, на прогретом за день песке, сидел стройный и чумазый крестьянский мальчуган и, опустив длинные, как у девочки, ресницы, кормил какой-то дрянью с ложки лежащего перед ним на подстилке грудного ребенка.  Хор оставался невидимым для мальчика, но сам успел рассмотреть его целиком: вероятно, лет десять-двенадцать, короткие, чуть курчавые, волосы, худые детские плечи… на левой ноге какой-то шрам, и на спине тоже… что это за шрамы? Но, боги, какое лицо! Дивный миндальный разрез глаз, ресницы, губы алые, как… как венозная кровь, как чудо, как сама жизнь.  Мальчик мягким, певучим голосом выводил какую-то песню, очевидно, стараясь убаюкать своего крикливого младенца.  Что они здесь делают, в такой глуши? Так поздно? Хор неслышно подкрался к детям сзади.  Мальчик прекратил петь и что-то сказал.  Хор подошел ближе и напряг слух.  « Ты пришел убить меня.  Я всегда знал, что ты в конце концов меня убьешь.  Ну что ж, убей, если хочешь…
     Только не делай мне больно и пощади брата…» - в этом месте голос мальчика дрогнул, и он заплакал тоненько, как верблюжонок.  Хор увидел, что все тело парнишки покрыто синяками и ссадинами.  Он, задрожав от жалости, выхватил лезвие.  В этот момент паренек повернул голову, и лицо его исказил дикий ужас.  Мгновенная смерть, хотя и оборвала испуганный крик, но не сумела стереть выражения этого последнего ужаса с мальчишеского лица.  Хор некоторое время простоял над мертвым мальчиком, любуясь красотой его гибкого, смуглого тела, затем, с неторопливостью владельца невиданного сокровища, уложил свою невесомую ношу на плечо и хотел уже тронуться в обратный путь, как вдруг его внимание привлекло капризное хныканье.  Младенец, видимо, заснувший на некоторое время, теперь проснулся и вновь искал губками заветную ложку с разбавленным козьим молоком, сердито удивляясь непривычной медлительности старшего братца. 
     Хор подумал минуту, потом подхватил малыша под мышку и направился к своей каменоломне. 
     .  .  . 
     Его ожидал удар.  Едва пробравшись в пещеру, Хор почувствовал странное изменение в воздухе: к привычному запаху мокрого песка и ароматов смол примешивалось что-то невыносимо чужое, жуткое, сладкое.  Хор мгновенно опустил на каменный пол мертвого мальчика, отбросил хнычущего младенца и кинулся к светильнику.  Впрочем, этого можно было и не делать: все слишком понятно и так.  Трупный запах, более отчетливый, чем когда-либо… всесильный дух гниения… он, Хор, где-то допустил ошибку.  Что, что теперь будет? Он приблизился к своим мальчикам.  Да, так и есть, в том углублении, где лежал Мереб, потемнел раствор: из золотистого он стал темно-коричневым.  Когда это все случилось? Неужели за те несколько часов, которые дети провели в одиночестве, пока их господин, их бог подыскивал нового соседа? Он присмотрелся к Меребу пристальнее – ужас, мрак! Глаза мальчика открылись – и были безжизненны.  Выражение лица не изменилось, как прежде, когда Хор подходил к нему, не стало радостным, лукавым, загадочным…Оно казалось теперь обычным, вздувшимся лицом трупа – трупа, который оставили без бальзамирования.  И появились пятна : на животе и правом бедре – страшные пятна на милом теле.  Хор заметался от одного мальчика к другому: в ладье глухонемого раствор все еще сохранял свой привычный цвет, но, едва жрец перевернул тело мальчика, стали видны трупные пятна на спине, кое-где клоками сходила кожа.  Когда Хор вновь повернул труп лицом к себе, то с ужасом увидел, что один глаз у него открыт, и зрачок в нем блестит совсем как у живого.  И лишь тело юноши с рисового поля оставалось нетронутым : ноги, плотно прижатые друг к другу, казались вырезанными из камня, руки плотно прилегали к телу, точно у маленького солдата.  Но, если что-то было сработано неправильно, завтра начнет разлагаться и он, что, что делать? Не дожидаясь утра, Хор принялся за работу.  Для начала нужно было слить раствор из первого и второго углубления.  И это оказалось тяжкой задачей, поскольку долбить в камне отверстие для слива было не просто нелегко, но и нецелесообразно: углубления ведь предстояло заполнить заново.  Хору пришлось вычерпывать раствор старой глиняной плошкой, служившей ему для питья, и каждую плошку выносить наружу: в пещере нельзя было разводить сырость.  Чем меньше раствора оставалось в ладьях, тем сильнее становился запах, он дурманил голову, но при этом казался приятным и приторно сладким: пахло какими-то цветами и, может быть, кондитерской лавкой, только чуть сильнее, можно сказать, что пахло добрым десятком кондитерских лавок, находящихся рядом.  Когда раствор из обеих ладей был полностью вычерпан, сквозь своды пещеры уже начал пробиваться утренний свет.  Хор в раздумье склонился над мертвым, распространяющим свой приторный аромат, Меребом: что, если не опускать тело в соляной раствор, а просто-напросто запеленать в ткани, пропитанные смолами? Он видел в юности: его учитель всегда делал так, к тому же, все необходимые смолы, у него, Хора, имеются в избытке.  При тусклом свете начинающегося утра бывший жрец осмотрел свои инструменты: вот они, затупившиеся ножи, вот лопаточка для органов, вот его щипцы…
     Перчаток Хор надевать, как всегда, не стал.  Это казалось ему кощунством. 
     .  .  . 
     Любое острие, любое лезвие люди считают орудием смерти. 
     Но садовник может срезать цветы, и при этом не быть убийцей.  Садовник бережно расправляет лепестки срезанного цветка, для того чтобы искусственно продлить его роскошную, благоухающую жизнь.  Он взрезает на длину, равную половине детского пальца, его упругий стебель.  Он погружает его на ночь в подогретую ключевую воду, не забывая добавить туда несколько капель пальмового спирта.  Но безмерно коротка жизнь срезанного цветка, и ничто уже не может искусственно вернуть ее.  Сначала дурманящее сильным становится его запах.  Затем появляются на нежных, божественных лепестках коричневые пятна.  Садовник, в замешательстве отрывая испорченные лепестки, обнаруживает, что изнутри все они покрыты точно такими же пятнами, и понимает: процесс гниения начался уже давно и никому не под силу остановить его.  Тогда вздыхает садовник, вынимает цветок из драгоценной вазы и относит его на задворки, чтобы оставить там, на навозной куче.  Солнце, пыль, песок делают свое дело молниеносно: хрупкий житель сада исчезает с лица земли.  И никто, ни одна живая душа в мире, никогда не воскресит его в своей памяти.  Да и существует ли она на самом деле, человеческая память?
     .  .  . 
     Едва открыв живот Мереба, Хор увидел, что вся брюшная полость изъедена трупными пятнами. 
      « Он гниет изнутри, - с ужасом понял Хор,- все пропало, я лишил себя вечности, а их, моих избранников, - жизни…» Он упал на колени перед мертвым мальчиком и, раскачиваясь в разные стороны, принялся молча рвать на себе отросшие волосы.  Слезы мутными потоками бежали по его впалым, грязным щекам.  И, шатаясь, точно пьяный, плохо понимая, что делает, Хор в отчаянии упал на тело Мереба и жадно приник к его губам, целуя, кусая, судорожно пытаясь вобрать в себя останки молниеносно исчезающей красоты, не дать ей пропасть бесследно.  Ему сделалось до сладости легко и спокойно.  Слезы перестали течь.  Он вспомнил себя подростком среди бушующей толпы в день, когда был раскрыт заговор против наследника трона.  Тогда всесильная, уничтожающая и ломающая все на своем пути, толпа выбросила его из своих недр на обочину, и он, Хор, в беспамятстве упал на труп раздавленного рыжего мальчишки… Это было счастье, счастье рядом со смертью, гармония посреди разрушения.