Когда все это было? Когда? Теперь ничего в прошлом не имело значения, теперь у Хора есть настоящее, а, значит, все страдания оправданны: не может в жизни быть одно только счастье…Он, право, сошел бы с ума, если б не та пережитая в детстве боль…
      Порою легкое беспокойство овладевало Хором.  Может быть, надо было засыпать мальчика натром – его покойный учитель когда-то говорил, что так лучше сохраняется цвет кожи? Но натр – капризная штука, к тому же, он, Хор уже точно не помнит нужных пропорций… Нет уж, пусть лучше полежит в соляном растворе, так будет надежнее.  Да и насчет цвета кожи учитель, похоже, ошибался – за эти несколько суток маленький Мереб ничуть не изменился – даже стал еще красивее, чем был при жизни.  А, может быть, счастливое, еще не удовлетворенное до конца чувство обладания придавало его мальчику эту живую красоту? Хор стал внимательнее приглядываться к детям, снующим во дворе храма: кто-то из них должен быть следующим.  По сравнению с Меребом, все они казались Хору безобразными.  Один был слишком худ, у другого гнилые зубы и дурной запах изо рта, третий как-то странно волочит ногу… Хору, было, понравился рыжеволосый, хрипло смеющийся мальчик – кажется, двоюродный брат незначительного храмового служки, он уже почти решил, что этот экземпляр будет достойным украшением его начинающейся, шикарной коллекции, однако, в последний момент передумал.  Приглянувшийся паренек, при ближайшем рассмотрении, оказался чрезвычайно робким ребенком: с опаской приближался к детям и даже уклонялся от слишком шумных игр – явление, противоестественное для такого возраста.  Нет, нет и нет! Ему, Хору, нужны только здоровые мальчики – этот же будет точно так же вести себя в его загробном мире, какая от такого радость?
     Стеснительный рыжик, чего доброго, побоится открыто выразить признательность своему благодетелю, будет жаться по углам – в загробном мире ведь тоже есть углы, как без них? И, когда другие мальчики станут скидывать у реки набедренные повязки и нежить в прозрачных, тихих водах свои божественные тела, этот ни за что не захочет последовать их примеру и останется стоять на берегу, навевая на всех уныние и лишая Хора тихой радости обладателя.  Лучше подождать, поискать что-нибудь более подходящее.  И Хор решился ждать.  После служб он выходил в горячий, слепящий глаза двор и затевал игры с детьми.  Они играли в «Сешему», в «продавца птиц», бросали в цель маленькие, тряпичные мячи.  Мальчишки льнули к красивому, приветливому жрецу, но сам Хор ни разу не позволил себе коснуться кого-то из них.  Он – мужественный человек, все люди живут своей жизнью – он – своей смертью.  Дни его принадлежат храму, ночи – Меребу.  Главная пытка – дождаться ночи.  По утрам тело молчало – как видно, отсутствие сна мало его тревожило.  Утром, до полудня, шла бесконечная череда служб, похорон, восхвалений.  Хор, отверзая умершим послушные, блеклые уста думал о своем Меребе.  Затем наступал обед, начиналось стучание ложек о миску– и нетерпеливому Хору хотелось кричать от бессилия и злобы.  После обеда – новые службы и новые похороны, вечером надо было идти к старому Эхнатону и любезничать с ним.  Кажется, старик заметил что-то, недаром он так внимательно смотрит в глаза своему любимцу, даже лоб каждый раз берется щупать – не заболел ли.  Вчера вот - старый идиот!- спросил Хора, не влюбился ли он.  Долго читал мораль – будто, и без него непонятно, что жрец не может знать женщину.  Да нужны Хору эти женщины – спасите, боги! Приходилось все это выслушивать, вежливо кивать и соглашаться.  Ничего, главное утешение у него впереди, ради этого можно вытерпеть все, что угодно, лишь бы побыстрей текло время.  И Хор терпел.  Ночи были его блаженством, его сладостной отрадой, бесконечным приближением к долгожданной смерти.  Он уходил к своему мальчику, часами просиживал над ним, заискивающе глядя в мертвое, любимое лицо.  В такие минуты упоенный Хор чувствовал себя счастливым отцом, который не может насмотреться на своего новорожденного сына. 
     .  .  . 
     День выдался особенно жарким и долгим – у усталого от бесконечной череды похорон Хора возникла нелепая, тягостная мысль, что боги прогневались на него и наказали бесконечным днем.  Он еле держался на ногах, и в редкие свободные минуты выходил из храма – чтобы не упасть, нужно было вдохнуть хотя бы несколько глотков чистого воздуха.  Неожиданно наступил вечер – это означало, что хоронить сегодня больше не будут.  Хор поплелся прочь из храма.  В дверях его догнал голос Нахта: «Эй, Хор… что с тобой сегодня? Ты идешь ужинать?» Отвечать не было сил.  Вспотевший, обессиленный жрец вышел во двор и припал спиной, затылком, к прогретой за день стене храма.  Да наступит ли сегодня ночь? Ему просто необходимо, требуется до зарезу увидеть Мереба… Вот только хватит ли сил добраться до каменоломни? Надо было размять ноги.  Хор осторожно побрел вдоль стены храма, свернул за угол и вздохнул полной грудью.  Воздух отсырел к ночи, в глубине сада загорались светляки, неровно освещая темные, неровные поверхности зарослей папортника, собственное дыхание сделалось отчетливо слышным.  Молодой жрец мучительно улыбнулся: как, оказывается, прерывисто человек дышит.  От царства мертвых его отделяет только этот слабенький свист, то и дело вырывающийся из легких – без него тело делается мертвым, неразумным – и потребуется еще большая работа – бальзамирование, молитвы жреца, отверзание уст - чтобы умерший превратился в бессмертное существо, столь прекрасное душой и телом.  Все это под силу ему, Хору.  Чем он не бог?
     Сзади хрустнула ветка под чьей-то легкой ногой.  Хор резко обернулся.  Женская фигура, закутанная с ног до головы в кусок белого, тонкого шелка, неподвижно замаячила перед его глазами.  Жрец провел рукой по измученным глазам.  Вот и бред начинается – неправильно, нехорошо… Неужто полные счастья, бессонные ночи привели к душевной болезни? Фигура не исчезала, напротив, она сделалась больше, полнее телом, и издавала едва уловимый запах персикового масла.  Что ж, если нет другого способа прогнать привидение… Хор сделал два бодрых, широких шага и с силой ударил призрак по щеке.  Но загадочная гостья не исчезла – лишь покачнулась слегка и с хрустом стиснула зубы.  Потрясенный жрец отступил назад.  И тут призрак заговорил низким, срывающимся голосом – такой голос, он читал, всегда бывает у оживших мертвецов, оставленных без бальзамирования:
     - Бей! Бей меня еще, Хор! Я – низкая, дурная женщина, я это знаю.  – Стремительным движением полной руки она сбросила с головы легкий шелк и приняла облик темноволосой наложницы какого-то торговца, часто заговаривающей с Хором во дворе храма.  Хор стоял неподвижно и не мог поверить своим глазам.  Появление призрака ночью, в саду было бы куда менее неожиданным, а это… это…
     Женщина вдруг задергалась в конвульсиях и упала на колени, заломив руки за красивую, большую голову.  Тонкий шелк мешал ей двигаться. 
     - Хор… Хор… я не могу жить без тебя.  С тех пор, как тебя увидела, с тех пор, как…
     Рыдания сотрясали ее могучую грудь и вырывались наружу, заглушая безумную речь.  Жрец шагнул к женщине, почтительно склонив голову. 
     - Госпожа… Он осторожно сжал ее руки и легко, точно ребенка, поднял с колен.  Лицо ее – слегка опухшее от слез - было беспомощным и жалким. 
     Хор с участливым недоумением смотрел в это странное, женское лицо. 
     - Не надо плакать, госпожа…Давай-ка успокоимся и вытрем слезы, а потом потолкуем…- Он достал свои широкий, вышитый платок и принялся, осторожно касаясь, утирать крупные капли на этих раскрасневшихся щеках.  Странное занятие, он, Хор, предпочел бы ему любое другое, но что оставалось делать? Надо было как-то выкручиваться и бежать, со всех ног мчаться к Меребу.  Может быть, эта дурочка хотя бы не из болтливых?
     Хор сложил платок и, взяв гостью, как девочку за подбородок, пристально посмотрел ей в глаза.  Лицо его приняло обычное отстраненно – приветливое выражение. 
     - Так что у тебя случилось, госпожа? Зачем ты пришла ко мне в такой поздний час?
     В зрачках ее появился лихорадочный блеск, и Хор испугался, что сейчас все начнется сначала. 
     - Я люблю тебя, поэтому и пришла…Я знаю: жрец не может познать женщину… Но ведь сейчас темно, никто не увидит, Хор.