Он - странный парень. 
      Девочка, наконец, поднялась с колен и подошла к окну.  Солнце еще не успело взойти, но все вокруг сделалось из черного мутно-белым: точно кто-то разлил по округе плошку с козьим молоком.  Она чувствовала, что Ниферон не сводит с нее глаз.  Обернулась – и глаза их встретились.  Из страстной, безумной ночной девочки она вновь превращалась в Госпожу, женщину, молоденькую жену ахетонского военачальника. 
     - Я должна идти…Скоро все в доме проснутся. 
     -Отвернись на минутку, госпожа…
     Ниферон встал с кровати и накинул плащ на голое тело. 
     -Идем, я провожу тебя. 
     Девочка энергично замотала головой. 
     - Нет, господин мой, этого не надо…Нашла дорогу сюда – найду и обратно.  Прощай!
     Ниферон не успел ничего сказать ей.  Через мгновение девочки в комнате уже не было.  Какое-то время Ниферон стоял неподвижно.  Потом рухнул, как подкошенный, на смятую перину и глухо, мучительно зарыдал.  Девочка, его девочка! Какая страшная мука! Кто-то другой, волосатый и дурно пахнущий будет мять, ласкать, терзать ее сдобное, сливочное тело, ее белые ароматные плечи, ее горячие груди, похожие на два перезрелых граната, тугой, прохладный живот.  Но он не мог, не мог заставить себя прикоснуться к ней! И не потому, что она - чужая жена, вовсе нет.  Просто с самой ранней юности, со дня похорон отца, жило в нем чувство невозможности страстного прикосновения к живому телу.  И невозможно было перебороть в себе этот страх перед живыми, это отвращение, это ощущение ненормальности, неполноценности обычного, животного соития.  Как ему тяжело потерять девочку, но что, что он мог сделать? И Ниферон безудержно рыдал, трясся всем полным, статным телом, пока, наконец, тяжелый, мучительный сон не заглушил на время его ночных страданий.  Спал он на этот раз крепко, без сновидений. 
     .  .  . 
     Земледельцы знают: лишь с буйноводной рекой сравнима кровь ячменного ящера.  Бывает, в поисках самки способен он проделать путь в сотню локтей,- сильна его страсть и бесчисленно потомство. 
      Но всякий раз, когда прозрачная, похожая на бесцветную слюду, кровь перестает в порыве страсти биться о стенки сосудов, испытывает страх самец ящера, потому что каждое свидание сокращает его и без того короткую жизнь.  Есть среди ящеров отшельники – те, кому сами боги внушили мысль никогда не приближаться к самкам.  И повинуется самец – отшельник воле богов, ибо жизнь для него – самое бесценное богатство в мире. 
     Бродит ящер в красных песках, спокойный и отрешенный ото всего, точно и вправду услышал божественное слово.  Отныне будет он мучиться, повинуясь своему спасительному инстинкту, отныне никогда не вскинет головы, учуяв сладкий, похожий на аромат разлагающихся водорослей, запах самки.  Боги, он верит, вознаградят его вечностью, и , в самом деле, живет отшельник долго: краткая стодневная жизнь, для собратьев пролетающая незаметно, кажется ему бесконечной…
     Но не обманешь густую и вязкую человеческую кровь.  Целыми днями изнурять свое тело тяжким, лишающим рассудка трудом, а ночами не спать, бесцельно бродить по дому, сидеть на роскошной постели, часами глядя в одну точку - вот участь бальзамировщика! Его удел – блаженная вечность, но как дожить до нее, не осквернив своего тела? Днем бальзамировщик трудится в изнеможении, ночью – принимает свою главную казнь – бессоницу.  И начинает казаться человеку, что его тело – старый заброшенный дом с обвалившейся крышей и гулким зовом в рассохшихся стенах, дом, чьи хозяева давным-давно покинули этот мир и теперь обитают в Дуате.  Лишь изредка, когда бессонница отпускает поводья, чудится ему жаркое дыхание, быстрый шепот, шлепанье по полу босых женских ног.  Наяву же смеющиеся девушки у колодца, молодые горожанки в ярких лохмотьях, украдкой срывающие на площади дикие абрикосы, пожилые, толстые матери семейств, несущие с базара корзины с ароматно пахнущей снедью – все бросаются бежать, стоит только бальзамировщику появится вдали.  Они знают, что он делает мумии.  Они его боятся. 
     .  .  . 
      Запах цветов вызывал отвращение и тошноту.  Заканчивался месяц дождей, и над Ахетоном носился сладострастный запах ливийских вьюнков – самых модных цветов в этом сезоне.  «Опять эти чертовы вьюнки… Какой дурак догадался привезти их из Ливии…» - Фидек в бешенстве срывал цветы, бросал их на песок и топтал ногами.  Сорванные и растоптанные вьюнки только распаляли воображение.  Тепло, навязчивый, горячий запах цветов, музыка на соседней улице - все это заставляло мечтать о ласках, объятьях, поцелуях, и уж никак не о свертках папируса со скучными текстами.  Ниферона он не видел уже четвертый день, и изголодался по нему - по его спокойному, серьезному лицу, по его стремительной походке, по быстрым движениям статного, изнеженного тела.  Фидек уныло бродил по пустому - такому пустому - двору и не мог заставить себя не думать о том, что заставляло молодую кровь вскипать, пениться пузырьками, выступать на искусанных в кровь мальчишеских губах.  Он представлял себе Ниферона склонившимся над столом в мастерской, утирающим пот со лба, неотрывно глядящим в глубокий, темный, точно бутон увядающего вьюнка, разрез на мертвом теле.  А что, если…?
      Почему это раньше никогда не приходило ему в голову? Ниферон, сначала, конечно, разозлится, но потом - куда деваться?- заговорит с настырным гостем, положит полную, душистую руку на его затылок, может, обнимет, может, прижмет к своему полному телу, и тогда… О том, что будет «тогда», думать было страшно и сладко до замирания крови, до смерти.  Но именно кровь бушевала, кровь требовала немедленно действовать, и Фидек отправился осуществлять задуманный план.  Он искал, выслеживал Ниферона, как звереныш выслеживает добычу – медленно, и в то же время совершая то и дело неловкие, порывистые движения, на которые толкала его страсть.  Когда Фидек тихонько приоткрыл тяжелую дверь мастерской, на него дохнуло холодом; сладкий трупный запах, точно расшалившийся ребенок, с размаху кинулся ему на шею и принялся ласково душить в объятьях.  В помещении была непроглядная тьма – первые несколько минут мальчику казалось, что тут никого нет.  Оставив входную дверь открытой, чтоб в случае чего побыстрее удрать, а также чтобы хоть что-то видеть перед собой, Фидек почти наощупь двинулся вперед.  Глаза, странное дело, быстро привыкали к темноте, и начали вполне сносно различать окружающие предметы, хотя мальчик не добрался еще и до середины мастерской. 
     Около западной стены стоял длинный стол, на котором лежало что-то огромное, непонятное – эта странная штуковина была покрыта куском плотного полотна, и рассмотреть ее не представлялось возможным.  Рядом, в необъяснимом, тайном порядке, располагались столы и столики поменьше.  На одном из них находился поднос с разбросанными металлическими и деревянными палочками, на другом – какие-то склянки, приятно пахнущие травами, на третьем - неизвестные предметы под большим, прозрачным колпаком, на остальных – еще что-то…
     «Эти маленькие столы, что стоят вокруг большого, похожи на жеребят в табуне вокруг взрослой кобылы… Одна кобыла опекает сразу нескольких детей, и все они знают свое место – кому идти ближе, а кому дальше» - подумал Фидек.  Он, стараясь двигаться неслышно, подошел к столу с глиняным колпаком и приподнял его.  В глаза ударил яркий блеск металла: как будто инструменты, лежащие под колпаком, пытались напугать чужака, не даваться ему в руки.  Но не тут-то было! Увидев инструменты, мальчик беспомощно оглянулся: нужно было куда-то положить этот уродливый колпак, однако все столики оказались заняты.  Тогда Фидек опустил его прямо на пол и бросился к ослепительному металлу, от восторга перед которым темнело в глазах.  Тут было несколько ножей разных размеров, несколько пар щипцов, ножницы с закругленными концами, две маленькие одинаковые пилочки, похожие на те, которыми выравнивают ногти.  Фидек осторожно взял один из ножей, поменьше, – потянул прямо за лезвие.  Металл засверкал, заиграл в его восхищенных глазах, и мальчику почудилось мертвое человеческое тело, в которое он вгрызается острием этого великолепного ножа, медленно надрезает кожу, открывая взгляду открываются, точно россыпь драгоценных камней, фиолетовые вены, похожие на отсвет сапфира, когда в него попадает солнечный луч, сотни мелких и крупных сосудов, цвета запыленного рубина, коричневые, почти черные, агаты запекшейся крови.  Потом он бросает нож – Фидек и в самом деле отшвырнул нож, не замечая, что на среднем и указательном пальце у него выступила настоящая кровь - и берет в руки щипцы, осторожно прокладывает ими дорогу через ноздри в мозг мертвеца; точно рыболов, извлекает десятки багровых, ускользающих существ, с гордостью укладывая свою добычу на маленький поднос. 
     Тело, которое он бальзамирует, пахнет рыбой, какими-то диковинными пряностями, умирающими первоцветами, - нет ничего на свете прекраснее этого удивительного запаха.  Так, наверное, пахнет море…
     Громкий голос, который в первое мгновенье показался мальчику незнакомым, вывел его из состояния забытья. 
     -Фидек! - за спиной раздались быстрые шаги.