Николай не обижался, знал, что «последний петькинец», как он его величал, человек немного бирюковатый.  Но плохого про него никто бы не сказал.  Живет своим трудом, не пьянствует, если браконьерит чуть-чуть, так в здешних местах без этого нельзя. 
     Поговаривали, правда, что помимо пасеки и огородничества, выращивает Прокопий мак и готовит из него опий (выучился у корейцев, одно время проживавших в селе) и, случается, продает его – нет, не наркоманам, а тем, кто мучается желудком или другими хворями.  Но участковый таким слухам предпочитал не верить.  Не пойман – не вор, а следить за Прокопием охоты у него не было.  Мало вокруг настоящих безобразий?!
     А еще было известно, что Прокопий Овчинников шибко разбирается во всяких травах и кореньях, ищет и собирает их с самой весны и до снега, а потом оделяет всех нуждающихся.  Опять же, говорили, не бесплатно, но Николай в этом большого греха не видел.  Все же польза людям, тем более при нынешнем-то больничном «целении», а старику жить надо. 
     Которые совсем глупые, шептали, что Прокопий в лесу побратался с нечистой силой и способен на всякие удивительные штуки.  Но это уж были вовсе бредни.  Что в свои преклонные годы здоров, как бык, тому имелось вполне разумное объяснение.  Прокопий сам пил собственные отвары, а, по свидетельству тех, кто пробовал, обладали они изрядной силой. 
     Овчинников жил здесь с незапамятных времен, когда-то работал в колхозе, потом на пристани, а когда деревня стала чахнуть, вышел на пенсию, уткнулся в свое хозяйство и травоискательство.  Жена детей ему не нарожала, а потом и сама померла.  Никому не было достоверно известно, есть у него родственники или нет.  Почтальонша говорила, что письма старик получал раз в год, не чаще. 
     И все же Воронков не мог не признать, что Прокопий человек с чудинкой.  Злым бы его никто не назвал, но, вопреки здешнему обычаю, жил он обособленно, дружбы ни с кем не водил и то ли серчал за что-то на людей, то ли скрыто презирал их.  (Хоть так, может, просто казалось. ) Нрав имел вспыльчивый, от сердца отходил медленно, годами мог не разговаривать с обидчиком, пусть и жили двор в двор.  Иному, особо насолившему, мог пригрозить: пожалеешь! И, судачили, слов на ветер не бросал. 
     Не любил Овчинников расспросов про то, откуда он родом, а, пуще всего, не переносил, когда интересовались его возрастом.  Мог рявкнуть на человека, дескать, не одного тебя переживу.  Ходили слухи, что в местах, откуда Овчинников был родом, слыл он чуть ли не колдуном, оттого вышла какая-то дурная история, и пришлось ему менять место жительства.  Но где те места и что случилось, никто толком не знал.  Поговаривали, что и здесь лунными ночами то бродит Прокопий совершенно голый по росистым лугам, то стоит на коньке своей крыши и пялится на ведьмино светило, будто молится ему.  От народа чего не услышишь?!
     Когда деревня обезлюдела, Овчинников впился в свое подворье, как клещ, будто в этой песчаной почве таился секрет его здоровья и долголетия.  Так и остался один-одинешенек.  А в конце концов, вон, как все повернулось. 
     . . . Мотоцикл остановился у распахнутой настежь калитки.  Усадьба Овчинникова была так себе, но на фоне окружающего пейзажа выглядела, как добрый молодец среди старичья. 
     – Ну, что, Иваныч, показывай,– распорядился Николай. 
     Сивцов с кряхтением высвободился из коляски.  Участковый пошел вперед, а сторож все медлил, не хотелось ему идти.  Но деваться-то некуда. 
     Прокопий лежал в комнате, в закутке между столом и кроватью.  Его крупное тело не умещалось в тесном углу и выпирало оттуда неестественными изгибами конечностей. 
     Николай с порога оглядел кухонный разгром и, переступая через пролитую жижу, шагнул в полумрак дома.  Окна были открыты, но занавески здесь с ночи никто не раздвигал.  Лейтенант задержался у опрокинутого стола, пошевелил ногой скомканную и наполовину обгоревшую клеенку.  Поджигали, но неумело и второпях.  Однако, если бы не разлитое пойло для скотины, могло бы и разгореться.  Входя в комнату, Николай поднял с пола керосиновую лампу с вывинченным фитилем.  Разбитое стекло хрустело под ногами.  Мало, видать, было керосина, иначе сейчас здесь бы одни головешки остались. 
     Воронков склонился над скорчившимся телом.  Лицо, грудь и живот Прокопия облепила черная короста запекшейся крови, на полу расползлась основательная лужа.  Николаю без привычки сделалось не по себе.  Да и чего тут рассматривать? Видно, что мертв человек.  Как же иначе, если в него в упор из ружья лупанули, да кажется, еще и не один раз.  Опергруппа приедет, пусть все тонкости разбирает, улики ищет.  Звонить надо. . . 
     Николай обернулся к Сивцову, который поглядывал на мертвого из кухни, близко не подходил. 
     – Что, Иваныч, так все и было, когда ты его нашел?
     Сторож утвердительно потряс головой.  Участковый помолчал, подумал. 
     - Ничего здесь не трогал? Следы не испортил?
     - Упаси боже!
     – Говоришь, троих видел? Может, хоть какие-то приметы?. . 
     – Какие приметы! Далеко, да я и не присматривался. 
     – А дымок, значит, был возле фермы? Это же рядом совсем. 
     – Рядом, – согласился Сивцов. 
     – Отсюда направо, в конец улицы и через сухую протоку?
     – Верно, – подтвердил сторож.  – Но не надо тебе туда ходить.  Такое сотворили. .