Целый парк каруселей разносит на всю округу заразительный смех ребятишек.  И немудрено, что оказавшись в самом сердце веселья, захлестнуло желание приобщиться.  Как в детские времена, мы с Кари берем билеты на каждую карусель, где не становятся преградой ограничения возраста.  И вот бело-голубой пароходик несет нас вверх и вниз, мы одной рукой цепляемся за поручни, чтобы не выпасть, а во второй сжимаем плоские палочки эскимо.  Еще раскачиваясь на непривычно твердой после «моря» земле, садимся в лепестки сидений «ромашки» и летим по кругу, перекрикивая рев мотора наравне с малышами и школьниками.  С высоты колеса обозрения желтый, в разноцветных точках тел пляж резко контрастирует с морской темнотой.  Здесь, наверху, силен ветер, Кари прижимается ко мне, боязнь высоты доводит до восторга, и она дышит быстро-быстро, как мышка.  А после медленного спуска — разноцветные звери, летящие вокруг оси под усыпанным разноцветными лампочками куполом.  Мой оранжевый динозавр силится, но никогда не нагонит красногривую лошадь Кари, как и не будет схвачен за хвост синим тигром раскрасневшегося мальчугана.  Круг, второй, третий, звонкая кукольная музыка и качающий головой клоун на оси карусели.  Мельтешение перед глазами усиливается, от головокружения у основания языка привкус недавно съеденной сладкой ваты.  Впереди — Кари, она обхватила шею белого скакуна так крепко, будто боится упасть.  А лошадь скачет и скачет, подбрасывая вверх то передние, то задние копыта.  Я пытаюсь докричаться до Кари, но голос растворяется в гаме людей и воплях музыки.  Прижимаюсь к динозавру — головокружение сильно настолько, что вот-вот скользну вниз под бутафорские лапы и копыта, на жестяной диск карусели, по которому от каждого зверя к центральной оси тянутся тени.  И вдруг тени оживают.  Как осьминог, сжимающий щупальца, они ползут к центру, собираются бесформенным комком.  Я кричу Кари, но она не слышит, лежит бездвижно.  А меня с ног до головы окатывает холод — сгусток теней ползет вверх по телу размалеванного клоуна, выгибается, принимает очертания человеческой фигуры.  Или никто кроме меня не замечает зловещей фигуры, выросшей в центре карусели подобно посланцу из Преисподней, или я действительно лишился рассудка.  Мимо двух центральных рядов с веселящимися детьми, сквозь тела, поглощая световые лучи цветных лампочек, огромная Тень надвигается и останавливается между мной и Кариной.  Я чувствую, как звуки сливаются в монотонный гул, мельтешение деревьев, оград и всего парка обращается пестрой лентой, а купол карусели кренится, падает на меня…
     Помню, как я очнулся.  От резкого запаха нашатыря в носу маленькие взрывы.  Порывистый глубокий вдох, чихаю так, будто пытаюсь выплюнуть душу. 
     — Очухался, — доносится спереди? Сверху? Над лицом. 
     В первый момент не понимаю ни своего существования, ни положения, ничего.  Пытаюсь приподняться на локте и ударяюсь лбом о землю.  Рядом кишат шорохи, шаги, треск песка под подошвами коробит нервы.  Все настолько громко, что так просто не бывает.  Среди хаотичных звуков доносится истошное: «Володя», и я прихожу в себя окончательно. 
     Неподалеку, перед сгрудившимися в толпу прохожими сидит Кари.  Ее пытается успокоить девушка в белом халате, но Карина отбрасывает заботливые ладони с плеч, крутит головой и зовет меня. 
     — Я здесь, солнышко, все хорошо. 
     Поднимаю ее с песка аккуратно, за талию.  Повисла на шее и шепчет сквозь всхлипы:
     — Ты видел? Скажи, что ты видел.  Что это, Володя? Мне страшно.  Мне страшно!
     — Я видел, — тихо, чтоб никто не услышал, отвечаю и ужасаюсь.  Мы сходим с ума, отрадно, что вместе. 
     В беспокойности парка механически стучащее сердце — как одна из жизневажных деталей.  Будто все так и должно было случиться: здесь, сейчас и именно с нами.  Естественность обескураживает и давит сомнениями — не может реальность играть так искусно на психике, не могут события так идеально сойтись в одной точке. 
     Развеяв волнение девушки-медика пылким обещанием позаботиться о Кари, увожу ее от посторонних, через многолюдные тропинки, мимо десятков лотков со сладостями и разноцветных оград.  Повсюду дети — ранимые, чувствительные антенны эмоций, они оглядываются на нас, останавливаются понимающими взглядами на наших лицах.  От этого берет оторопь.  Среди радостно скачущих карапузов отражает никелированными боками солнечные лучи инвалидная коляска.  Один из солнечных зайчиков запрыгнул мне на зрачок, ослепил.  Спрятав глаза под ладонью, я не увидел, как коляска подкатила к нам, только тихий скрип нуждающихся в смазке колес предупредил о неожиданном приближении. 
     — Они всегда рядом, — говорит мальчишка.  Слишком серьезные для восьми-девяти лет глаза как побочный эффект от прикрытой пледом пустоты вместо ног.  — Дети Мрака, рожденные вами.  Не надо им верить.  Не оставайтесь в темноте.  Не растите их.  Не дайте им вырасти!
     Ветром подлетела его мать, ссохшееся от бессонных ночей лицо упрекает сына морщинами вокруг глаз. 
     — Что ты говоришь такое? — развернула коляску и извиняется: — Простите, он часто сам не понимает, о чем болтает.  Вы верно догадываетесь…
     Бесполезный, абсолютно ненужный поток слов, противный отречением от собственного ребенка.  А мальчишка оберорачивается в каталке и одними губами посылает: «Темнота, темнота, тем-но-та». 
     
     Помню, как впервые почувствовал, что теряю Карину…
     За видимым отсутствием отголосков перенесенной болезни скрывался коварный недуг.  Кари так и не смогла вернуться на работу, а, приходя домой, я все чаще заставал ее за сном или чтением.  В доме появились книги, полки с которыми раньше мы проходили мимо, даже не читая оглавлений.  Куда делась горячая поклонница Сидни Шелдона? Почему ее место заняла постоянно напряженная тень, глотающая как микстуру тома с монстрами и окровавленными клыками на обложках?
     Кари перестала раздвигать шторы и купила мольберт.  Много лет она не касалась кистей, а теперь взялась за дело с таким рвением, что проведенная под шорох ворсинок о холст ночь — привычна. 
     Меня беспокоит ее апатия и сексуальная одержимость, единение с темнотой развилось настолько, что солнечный свет вызывает доселе незнакомые муки, и сам того не замечая, я закрываю жалюзи в рабочем кабинете и не появляюсь на улице без солнцезащитных очков. 
     Просыпаюсь от шороха простыней.  Царапает лен едва чувствительным движением.  В полной темноте, разрезаемой лишь тусклым светом глубоконочных звезд, Кари сидит на стуле, обратив взгляд на пол и полушепотом твердит: «что будет, когда ты станешь такой, как я?». 
     — Кари, о чем ты? — спрашиваю, и она вздрагивает испуганно. 
     — Нет, ничего, — разворачивается к мольберту, но наклон головы обличает взгляд на тонкую полоску ковра. 
     За окном в черном небе из-за туч выглядывает полная луна и наполняет слабым светом комнату.  В непрошенном луче дергается и исчезает тень.