А может из Морга… Кто это? Самое разумный и вполне объяснимый вариант – дети, которые уж очень любят лазить по подобным жутким, заброшенным местам.  Ещё один камень больно стукнул чуть ниже левой коленки.  Сорванцы!
     - Эй! – крикнул Берт, но ему его собственный голос показался каким-то далёким и неуверенным.  Ничего в ответ.  Только птицы на перебой щебетали в ветках деревьев.  Журналист, постояв ещё некоторое время на месте, взглянул в мёртвые окна Морга и Больницы.  Никаких признаков движения или ухмыляющихся мальчишеских рожиц.  И ни звука.  Старые здания были немы, как рыбы, но, однако, они были как будто живыми и сверлили своими окнами-глазами стоявшего в диком, заросшем сорными травами дворе, человека.  Человека, в глубинах которого неприятно извивалась, как червь, беспричинная тревога.  Да, именно так можно было назвать настоящее состояние молодого журналиста Томаса Берта, безуспешно пытавшегося хоть что-то увидеть или что-либо расслышать.  А с чего бы взяться этой непонятной тревоге и беспокойству? Ведь никакой видимой опасности, по крайней мере, поблизости, не было.  Тогда в чём же причина такого болезненного состояния? Причина в нездоровой, какой-то напряжённой окружающей атмосфере, где буквально отовсюду, от каждого куста, угла, от каждого кирпича исходила опасность.  Отовсюду веяло какой-то застывшей неопределённостью, и человек ощущал себя совершенно беззащитным, можно даже сказать, безнадёжным.  Вязкий, как смола, липкий страх неизведанного и неопределённого окружал, душил и психологически подавлял.  И это несмотря на день в самом разгаре, озорную перекличку птиц и палящее золотое солнце.  Никогда ни знаешь, откуда будет совершено коварное и стремительное нападение, где притаилась опасность.  А она была.  Невидимая, как воздух, и всеохватная.  Она была везде…
     И когда Берт уже повернулся спиной к Больнице, ему прямо между лопаток больно ударил камень.  Журналист, раздражённый и обозлённый, резко развернулся на каблуках, надеясь уловить хоть какой-нибудь признак движения в окнах строений.  Он заметил, как что-то быстро мелькнуло в одном из безмолвных окон Больницы.  А может, ему это только показалось… Возможно, мелкие детишки присели сейчас под какими-нибудь подоконниками, едва сдерживаясь от ехидных смешков.  А может, это нечто другое? Другое… Что-то неведомое и зловещее… Что-то, что притаилось в глубине этих каменных остовов, давно покинутых людьми. 
     Наконец, отмахнувшись от всяких, возможных и невозможных догадок, Берт направился к каменному больничному забору.  Он хотел преодолеть его не в том месте, где он попал на территорию, а там, где, судя по карте города, было расположено старое Голландское кладбище.  Не успел журналист сделать и нескольких шагов в сторону ограды, как позади него раздался взрыв жуткого, демонического хохота, который точно сотряс напряжённую атмосферу.  Через какие-то мгновения неведомый, зловещий хохот прекратился.  Однако этот дьявольский смех заставил Томаса Берта ускориться.  Он явственно слышал этот дикий, какой-то нездоровый, нездешний хохот.  Ведь не был же он иллюзией? Может быть, он спятил? А что, это вполне возможно в таком городе, как Карстон… Тут, похоже, возможно всякое… И это уж точно был не сон, а реальность, хоть и отдающая признаками самых жутких и нелепых ночных кошмаров… И пока Берт шёл к покрытому пятнами, точно следами страшной болезни, забору, его не покидало ощущение того, что кто-то… или что-то… упрямо сверлило его изничтожающим, свирепым, полным дьявольской похоти, взглядом…
     Но вот забор преодолён и при том весьма ловко.  Где стоял сейчас молодой журналист когда-то проходила дорога – старая дорога, ведущая к фермам за полями.  Теперь эта дорога почти вся заросла травой и сорняками, через кусты еле можно было пробиться.  Но было, однако, несколько мест, свободных от причудливого и бурного переплетения кустарника.  Одним из них и воспользоваться Берт, чтобы перелезть через потрескавшуюся от времени и поросшую мхом и вьюном ограду старинного Голландского кладбища, умиротворённо дремавшего под сенью вековых деревьев-колоссов.  Территория этого кладбища была внушительной.  Вплотную друг к другу примостились здесь серые могильные плиты, кресты, изваяния и склепы.  Вот уж где действительно было не по себе.  Трудно было даже вообразить, какая древность витала в этом месте – царстве старых надгробий.  Иные старые могилы почти полностью были скрыты сорными травами.  Берт озирался по сторонам, его ноги утопали в траве.  Не прошло и пяти минут, как журналист почувствовал лёгкое недомогание, кружилась голова, а ноги начинали ему отказывать, запинаясь о кочки и путаясь в осоке.  Вероятно, вход на кладбище находился слева.  Слева? А где было это самое лево? Берт потерянно закрутил головой.  Слева возвышались огромные вековые дубы, чья невероятно пышная зелень полностью закрывала доступ солнечного света, и, таким, образом, на некоторых могилах лежала огромная, зловещая тень.  Глупо и нелепо было бы заплутать здесь.  Только казалось, что кладбище было большим.  Впечатление было обманчивым.  Ему, Томасу Берту, доводилось бывать на гораздо более обширных кладбищах в разных уголках света.  И были захоронения куда более древние, чем на этом Голландском кладбище.  Берт знал, что любое кладбище обладает своим энергетическим полем, своей особой аурой.  Знал он и то, что, обычно, на старинных кладбищах царит атмосфера умиротворения, присутствующие на таких кладбищах люди чувствуют себя нормально и не испытывают каких-либо отрицательных эмоций и мыслей.  На кладбищах же, где люди были похоронены во время войн, прихожанами ощущалась тяжёлая, нездоровая атмосфера, потому что люди, покоившиеся в таких местах, умирали не своей, а насильственной смертью.  Здесь смешивалась энергетика как самих умерших, так и людей, приходящих на такие кладбища – родственников и друзей усопших.  Но ведь это Голландское кладбище как раз и было из числа старинных.  Так почему же здесь такая густая, тяжёлая и враждебная атмосфера? А может, это связано не с кладбищем, а с самим городом, где, казалось, сам воздух был напитан печалью и какой-то скрытой, неясной угрозой, которая и вызывала то самое гнетущее чувство неопределённости и непонятного страха?
     Минув огромные деревья, Берт увидел прямо перед собой полуоткрытые, тронутые наростами ржавчины ворота.  Он шёл, пошатываясь, и чуть было не провалился в давно заросшую яму.  Или это была старая могила? По крайней мере, никакого надгробия или креста не было.  Журналист прошёл через ворота, и перед ним предстал потрясающий старый парк с аллеей вязов и разросшимся кустарником.  Ветер волновал листву и шептал что-то своё, между тем, как солнце, проглядывая сквозь листву, медленно направлялось к западу, и его лучи из ярких превратились в более мягкие и умиротворяющие.  Так всегда обычно бывает в погожие деньки.  Постепенно, по мере того, как Берт бродил по аллее и её ответвлениям, к нему вернулись некоторая бодрость и умиротворённость.  Здесь были деревянные скамейки, куда более прочные, чем развалюхи на больничной территории.  В конце концов, он присел на одну из скамеек.  И всё-таки странно было здесь.  Ни одной живой души: ни на аллее, ни на дорожках.  Нигде.  Только сонно пели птицы в деревьях да шелестел лёгкий ветер.  На миг Берт представил, что, всё-таки, как же здорово, когда нет вокруг оглушительного грохота и рёва огромного города, нет суеты, спешки и беготни.  Но даже здесь, в городском парке, чувство печали, уныния стали заглушать другие, более приятные ощущения.